Мозес

– Нисколько, сэр. Тем более что мне кажется – наконец пришло время ответить на вопрос: что же ищу я в этом обладании – только ли то, чем обладаю или гораздо большее, чем оно? Не самого ли себя ищу я в нем, совершенного, как само совершенство? И разве обладать чем-то – не значит ли обладать самим собой? Отчего бы иначе мы стали так стремиться к другому, сэр, – неужели только затем, чтобы обрести это сомнительное другое? Не вернее было бы признать, что жажда другого есть жажда самого себя и, говоря об обладании, не подразумеваем ли мы и нечто другое? Не есть ли это обладание только другое обозначение бодрствования, которое своим бодрствованием обретает весь мир? Разве не есть оно то же, что и рождение? Разве бродя среди теней, не теряю я самого себя, обращаясь в тень, тогда как не другое ли встречаю я на путях обладания – не самого ли себя встречаю я здесь? И не в этом ли его непрекращающаяся радость и чудо? Ведь если верно то, что говорится в отношении Творца (если не обманывают Мейстер и Ангелиус), то не будет ли это справедливо и по отношению ко мне? Не творю ли я себя через обладание другим, и не эта ли жажда прокладывает мне путь и служит инструментом, подобно тому, как кисть служит художнику, а резец – скульптору? Не окажется ли поэтому совершенное утоление жажды совершенным обладанием самого себя как Совершенного? Так не это ли нахожу я уже здесь, странствуя среди вещей и слов?

– Так вот оно в чем дело, Мозес.

– Именно в этом, сэр. Разве не чувствую я в каждой из этих вещей смутный отблеск будущего утоления и обещанной встречи? Не меня ли, Совершенного, ожидают они, чтобы вручить мне свое совершенство, полученное из моих рук? И не я ли надеюсь окунуться в их совершенное совершенство, чтобы найти там самого себя? Что ж, – говорю я сам себе, – разве не полны мы напряженного ожидания – я, так же, как и они, и они – так же, как и я? Мы всматриваемся друг в друга, подобно тому, как полная Луна смотрится в безмолвные воды ночного озера и узнает в нем себя. Тогда кажется, что уже близко время вечности, и я вспоминаю, как в детстве, когда родители приводили меня в Музей, мне часто доводилось испытывать нечто подобное, остановившись перед каким-нибудь лиможским кубком, или японской шкатулкой, вырезанной из кости, или миниатюрой, изображавшей рыцарский поединок, – так, словно я уже не мог ощутить различия между собой и этими совершенными линиями и красками, которые совсем не были чем-то застывшим и лишенным движения, хотя мне и чудилось в эти мгновенья, что время остановилось… О, Мозес! Разве в состоянии ты передать это волшебное движение вечности, когда вещь не пребывает в безмолвном оцепенении, но словно раскрывается тебе навстречу, преодолевая свой косный материал, исчерпывая себя в этом раскрытии до последней глубины и не оставляя никакой почвы для холодных, отвлеченных суждений! Сказать ли, что вещь есть свое собственное дыхание, или свой собственный смех? Или, быть может, свое собственное желание? Не жаждут ли они, в самом деле, сами себя, подобно тому, как жажду себя я сам? И не мое ли это дыхание смешивается с их дыханием, не свой ли собственный смех различаю я тогда в их смехе? Скользя взглядом по этрусской вазе, где парящий над морской бездной герой пронзает копьем чудовищного осьминога, – не чувствовал ли я тогда себя вместе с этой вазой – и парящим героем, и морским чудовищем, и даже сетью тонких трещин, покрывающих ее лаковую поверхность? Не чувствовал ли я себя также и чем-то большим, чем все это? Большим даже, чем я сам, стоящий возле этой вазы и скользящий взглядом по ее поверхности?

– Ты вновь ходишь по краю, Мозес. Не страшно ли тебе прикасаться к тому, чему нет названья?

– Еще как страшно, сэр. И тем не менее, я позволю себе спросить: не больше ли ваза того, что изображено на ее стенках? И не больше ли мир любой вазы, как бы прекрасна она ни была?.. Что же, спрошу я дальше: не больше ли он, чем Музей? Не войду ли я в него, как в самого себя, не стану ли я для себя тем же, что и ваза для рисунка, или мир для вазы? Не того ли и ищу я, скрывая это от самого себя?..

– Сдается мне, что ты уже совсем рехнулся, Мозес! Уж не хочешь ли ты сказать, паршивец, что ты и есть Рай для самого себя? Не кощунствуешь ли ты вновь, позабыв всякие границы, словно это не тебе довелось увидеть сегодня раскрывшуюся Бездну и Небесную Рыбу, объявшую горизонт и с той, и с этой стороны?

– Как это ни прискорбно, сэр.

– Раскинувшуюся и под ногами, и над головой?

– Истинная правда, сэр.

– Так что же ты видел, черт тебя подери, Мозес?

– Чудовище, сэр. Чудовище, готовое перемолоть запутавшуюся в шторах плоть. Вот что довелось мне сегодня видеть, да еще, так сказать, видеть воочию…