Мозес

«ДВА РОДА ПРИНУЖДЕНИЯ. Талант, а тем более, гений, всегда действуют насилием, принуждая соглашаться с собой, невзирая на то, хотим мы этого или нет. Скажут, что талант и гений принуждают только в силу своей причастности к Истине. Похоже на правду, но неправда. Истина – Истиной, а гений, – сколько бы ни был он глубоко порабощен Истиной, – все же всегда представляет собой нечто большее, чем простой рупор ее. Пожалуй, можно даже сказать, что он и вовсе не имеет к Истине никакого отношения. Сколько бы он ни клялся ее именем и как бы ни спешил уверить нас, что занят только тем, что творит ее волю, все это остается только пустыми клятвами и словами. Правда, есть все же нечто, что и в самом деле наводит на мысль об Истине, когда мы слышим его голос. Это – само принуждение, с помощью которого гений заставляет нас соглашаться с собой. К нему вполне уместно отнести сказанное Декартом: «Принудительная сила доказательства заключается в том, что делает необходимым убеждения». Принудительная сила – исходит от гения; убеждения, от которых уже невозможно освободиться в силу их необходимости – удел тех, кто решил прислушаться к его голосу. Сам гений, разумеется, никогда в этом не признается. Он будет оправдывать свою власть, ссылаясь на Истину, добро, справедливость и красоту, перед которыми должны склониться не только он, но и все без исключения от мала до велика. Похоже, что он и сам верит в это. Однако сколько бы он ни насиловал нас во имя Истины и в какие бы мышеловки ни манил, рано или поздно мы начинаем догадываться, что в действительности он принуждает нас совсем ни к тому, чтобы мы признали власть Истины. Он принуждает нас совсем к другому: признать его собственную свободу и его собственное право владеть этой свободой, как ему заблагорассудится, да ведь, пожалуй, и ничего больше! Отчего гений говорит не от своего собственного имени, а всегда отсылает нас к Истине, – ответ на этот вопрос сомнений не вызывает. Гений так же слаб, как и все мы, и он так же нуждается в защите, как и каждый из нас. Но что, в конце концов, значит эта формальная уступка перед той реальной властью и реальной свободой, которые ему достаются? Очевидно, что для многих это принуждение окажется в тысячу раз более невыносимым, чем если бы гений действительно принуждал нас к тому, чего требует Истина. Согласиться с Истиной – еще куда ни шло; в этом случае не так стыдно признать, что наши убеждения нисколько не принадлежат нам самим, ибо мы избрали их не свободно, но в силу принуждения того, что мы зовем Истиной. Но согласиться с чужой свободой? Вряд ли у кого достанет на это сил. И тем не менее, приходится, вероятно, соглашаться: всякий гений есть, прежде всего, гений навязывания самого себя всему остальному миру – и вопреки этому миру и, скорее всего, вопреки самой Истине. – И все же не будем унывать. Попробуем утешиться тем, что тот, кто навязывает нам свою свободу, невольно заставляет нас обратить внимание на свободу, которой, быть может, владеет каждый из нас. Если это так, то, пожалуй, следует быть благодарным за это принуждение; несмотря на смертельную проблематичность этого «быть может», оно все же обещает нам кой-какие возможности, пусть они и кажутся нам крайне сомнительными и малоправдоподобными. По мне уж лучше эта неправдоподобность, чем не вызывающие никаких сомнений требования Истины. К тому же, нелишним будет напомнить, что принуждения, к которым прибегает Истина – совсем иного рода. Она вбивает нас по плечи в землю и ломает нам шейные позвонки. – Разумеется, я не забыл: при этом она стремится сохранить среди нас неукоснительное равенство».

43. Доктор Аппель

– Никому и в голову не могло прийти, – сказала старшая сестра, помогая доктору влезть в халат. – Накануне вечером он вел себя как обычно. Если бы не наш Мозес…

– Продолжайте, – сказал доктор Аппель, повернувшись к ней спиной. Стараясь попасть в рукава халата, он опустил голову и на мгновение стал похож на большую птицу, некоторые детали которой, впрочем, могли навести на мысль, что птица эта более всего имела сходство с уткой.

– Как нам удалось выяснить, герр доктор, около четырех часов господин Мозес отправился в туалет. Проходя мимо палаты господина Цириха, он обратил внимание на то, что у того горит свет, хотя время для этого было самое неподходящее. («Естественно», – заметил доктор, одергивая халат.) Заглянув через стекло, господин Мозес увидел, что господин Цирих, взобравшись на подоконник, запутался в шторах и не может освободиться.

– Неужели? – спросил доктор, поворачиваясь и с интересом разглядывая сестру. – А что же ему там понадобилось, на подоконнике, да еще в такой ранний час? Может быть, он хотел открыть окно?

– К тому времени оно уже было открыто, доктор.

– Интересно, – сказал доктор. – Очень, очень интересно. Что же, продолжайте.