Мозес

Разумеется, число сентенций, которые начинались со слов «Каждый человек имеет право…» – как и следовало ожидать, было подавляющим. Тут можно было найти самые разнообразные мнения, которые порой не только не согласовывались друг с другом, но и запросто друг другу противоречили, не оставляя, на первый взгляд, никакой надежды привести их когда-нибудь к какому-нибудь общему знаменателю. Например, предложение тихого и безымянного старичка со второго этажа, «Каждый человек имеет право изображать лошадь», мирно соседствовало с мнением Попондопулоса из третьего отделения, согласно которому изображать лошадь возможно только заручившись ее согласием, а восторженному возгласу старого социал-демократа, который никогда не выходил из своей палаты «Каждый человек обязан знать, что все люди – братья», язвительно противостояло мнение арабоненавистника Лоло, который утверждал, что хоть все люди и братья, но многие из них, к счастью, все-таки остаются двоюродными, то есть такими, на которых ни в коем случае не распространяется вся полнота родственной любви.

Особое место в Меморандуме, естественно, занимала женская тема. Здесь тоже была поначалу приличная неразбериха, но хоть противоречия и встречались здесь на каждом шагу, в целом, общие впечатления об этой стороне жизни было все-таки в чем-то схожи и сводились к мнению Амоса, который высказался по этому поводу в трех разных афоризмах. Афоризмы эти были такие: «Все бабы дуры» и «Все бабы суки». При этом он попытался в очередной раз кратенько рассказать историю своих взаимоотношений с противоположным полом, на что стыдливый Осия заметил, что, насколько ему известно, Истину это вряд ли сможет заинтересовать в силу ее бесполой природы.

– Тогда, – сказал Амос, – она тоже дура.

Между тем, скоро выяснилось, что затеянное Осией дело, вполне оказалось ему по плечу. Страсть к систематизации, к которой он всегда был склонен, дала при его хорошей памяти прямо-таки сногсшибательные результаты. Так, например, скоро стало ясно, что, пользуясь какой-то своей методикой, Осия не только помнил все, что было расписано в Меморандуме по тем или иным темам, но и то, кому принадлежали те или иные сентенции, безошибочно помня имена авторов всех этих «не собирайся толпой» или «каждый человек имеет право не уступить христианину дорогу» – и все такое прочее, что он аккуратно записывал в маленькую синюю тетрадочку, под определенным номером, рядом с которым – чтобы не было никаких недоразумений – писалось в скобочках имя того, кому принадлежало предложение, например «Мозес» или «Иезекииль» и еще число, так что предложенное тем или иным автором ни в коем случае не могло ни затеряться, ни быть перепутано с чем-нибудь другим. Что же касается противоречий во мнениях, без которых, естественно, было не обойтись, то оказалось, что они каким-то странным образом действительно не только совсем не мешали друг другу в пространстве Меморандума Осии, но наоборот, поддерживали и дополняли друг друга, словно намекая на то, что в глазах Всемогущего любые противоречия легко обращаются в свою противоположность и не являются препятствием для серьезного разговора. В качестве примера можно было привести номер сто одиннадцатый, под которым шло предложение Мозеса, настаивающего на том, что не может являться преступлением любить свою истину сильнее, чем истину соседа, тогда как номер девятнадцать, принадлежащий Амосу, твердо и решительно объявлял всякий плюрализм – дерьмом, годным лишь для того, чтобы вводить нас в заблуждение, тогда как загадочный Фабрициус Гойя из пятой палаты утверждал, напротив, что по воле Божьей в мире обретается столько же истин, сколько блох, – и все это ни в коем случае не казалось ни лишним, ни уличенным в постыдной непоследовательности, словно оказавшись вдруг в едином пространстве Меморандума, все эти разнообразные точки зрения вдруг потеряли свою непримиримость и начали жить какой-то совсем другой жизнью, чем они жили до того, как прибились к голубой тетрадки, сплетая все вместе какой-то новый, неслыханный и невиданный мир, в котором каждое суждение с благодарностью отражало все прочие, отнюдь не покушаясь при этом на их истинность и свободу.

Как заметил однажды сам Осия, столкнувшись с каким-то вопиющим на первый взгляд противоречием:

– В конце концов, Небеса сотворили мир совсем не для того, чтобы удовлетворить наше любопытство.

Как-то в конце дня, когда солнце уже цеплялось за верхушки старого кипариса, за две неделю до торжественного дня, Осия объявил, что Меморандум Осии готов и что если кто-то еще желает внести в него какие-либо дополнения или изменения, то он может сделать это сегодня до первой звезды.

Голубая тетрадочка, с которой он в последнее время никогда не расставался, лежала перед ним на столе, загадочная и все еще безмолвная, но уже готовая открыть всему миру спрятанные в ней сокровища, наподобие того, может быть, уже не столь далекого часа, когда камни Иерусалима услышат в ранних утренних сумерках шаги еще никем не узнанного Машиаха…