Мрачные сказки

А ведь прежде я воображала себе, как гуляю по улицам Нью-Йорка – под стать Холдену Колфилду из романа «Над пропастью во ржи». Как снимаю комнату под крышей высотного отеля в Сохо, заказываю после полуночи в номер ужин и жду стука в дверь. До чего же просто было заказать еду в своих мечтах! Это были причудливые грезы, потворствующие моим желаниям. А желала я – и не просто желала, а жаждала – тех вещей, что находились за стенами леса. Вещей, что были мне совершенно неведомы. Мне хотелось почувствовать под ногами пушистый ковер, полюбоваться восходом солнца над океаном, пройтись по мощеному тротуару, услышать болтовню незнакомых голосов в подземке. Леви говорил, что подобные желания родились у меня неслучайно. Слишком много книг я прочитала и слишком много вечеров провела наедине со своими мыслями, вместо того чтобы жить настоящим – там, где было мое место. Увы, вместе с утратой зрения исчезли и все эти мечты. Я остаюсь в Пасторали. Там, где мне место, по заверению любимого.

Пластинка замедляет свое вращение и замирает, музыка стихает. Старый механический плеер надо перезапускать. Ветер задувает в комнату оконную занавеску; ее колыхание – как шелест волн о песок. А вслед за этим шелестом в спальне устанавливается вялое, апатичное безмолвие. Но ненадолго. Через пару минут его прорезает неожиданный звук.

Убрав засушенный нарцисс в книгу, я снимаю пластинку с проигрывателя, выхожу в коридор и, держась за перила, спускаюсь по лестнице вниз. Старый деревянный пол холодит ноги и местами изборожден канавками и желобками – отметинами, оставленными теми людьми, что жили здесь прежде, задолго до нас. Я невольно возвращаюсь мыслями в прошлое. Слышу мамины шаги на кухне, когда она ранним утром, перед нашим пробуждением, заваривала для нас чай и готовила овсяную кашу. Несмотря на темноту, застящую мне глаза, я без труда воскрешаю в памяти всполохи ее длинных каштановых волос, лицо, повернутое в профиль, когда она мыла над раковиной посуду, и ее голос, звавший меня с порога. Мама умерла незадолго до того, как я утратила зрение. От пневмонии, как сочла община. Болезнь прибрала ее быстро.

А сейчас, уже стоя на заднем крыльце, я все явственнее слышу его: тихое, затрудненное дыхание. И биение сердца – слабое, еле уловимое на расстоянии. Как была босая, я схожу с крыльца и, выйдя в поле, прислушиваюсь. В уши врывается крик. Вопль женщины.

* * *

Я стою возле хижины для рожениц и, подставив руки под струйку, вытекающую из носика белого рукомойника, смываю с них грязь. Между пальцами пенится кусочек мыла, изготовленного вручную из масла чайного дерева. Запах мыла напоминает мне обо всех родах, свидетельницей которых мне довелось побывать за эти годы: о пересчитанных пальцах на ручках и ножках (там десять и там десять), о пронзительных криках, вырывавшихся у новорожденных, и их первых жадных вдохах, за которыми следовали выдохи облегчения измученных матерей. Вот и сейчас в Пасторали появляется на свет ребенок.

Я вхожу в круглую родильную, и лицо мне согревает утреннее солнце, уже пробивающееся сквозь заслон пограничных деревьев и заглядывающее в окно комнаты. Световые люки над головой тоже открыты, и внутрь проникают звуки леса: щебет птиц, шуршание листьев. Округлая хижина для рожениц построена за основным рядом жилых домов и хозяйственных строений, подальше от суеты общинной жизни Пасторали. Она стоит у ручья, среди деревьев – в тихом, навевающем умиротворение месте, где звуки леса могут успокоить женщину, становящуюся матерью.

– Она почти полностью раскрылась, – тихо сообщает мне Нетта, и ее шаги тут же устремляются от меня прочь, к дальней стене; я слышу, как ее левая пятка волочится по деревянному полу.

Я никогда не видела Нетту. Она приехала в общину позже остальных, уже после того как я ослепла. Но я легко опознаю ее по походке: шаги Нетты неровные, вымученные, словно одна нога выворачивается при ходьбе наружу, мешая другой. Нетта – низкорослая, тоненькая, худосочная женщина, и от нее всегда веет базиликом, к запаху которого примешивается едва уловимый сладковатый аромат (как у дикой толокнянки).

На постели в центре комнаты лежит Колетт Лау. Я слышу ее гортанные стоны. А на деревянном табурете в ногах кровати сидит Фея – наша повитуха. С губ Нетты, ее помощницы, слетает невнятное бормотание. Похоже, она что-то уронила в дальней части комнаты и клянет себя за неуклюжесть.

– Ребенок на подходе, – говорит мне Фея.

Я уже подошла к кровати, пальцы нащупывают белую хлопчатобумажную простыню, а затем и руку Колетт, сжатый кулак. «Слишком рано, – хочется сказать мне в ответ. – Дитя рождается на свет преждевременно». Но это понимают в родильной все: Колетт должна была вынашивать ребенка еще целых восемь недель. «Слишком рано».

Над маленькой раковиной поворачивается кран. Нетта рвет хлопчатобумажную материю на лоскуты, кипятит воду. Словом, не сидит сложа руки. Праздность, как известно, добра не деет… Я кладу ладонь на плечо роженицы. И слышу ее надтреснутый голос.