Мрачные сказки

Как же я не поняла этого раньше? Как не расслышала ложь в его голосе? Недомолвки о правде? А все остальные в общине, наверное, знали. Леви, должно быть, не скрывал от них отношений с Алисой. Только одна я ничего не видела. Потому что любовь – это сумасшествие, слепота и обман.

Я вытягиваю вперед руку; кончиками пальцев нахожу его грудь. Она медленно вздымается и опадает. Я прикасаюсь к нему в последний раз. Последнее «прощай»… Но мне это нужно. Я провожу пальцем по шее Леви, веду его выше – к подбородку. Нащупываю в его плоти маленький вертикальный шрам. Большинству наших людей о нем неизвестно. А я о нем знаю. Когда нам было одиннадцать, мы залезли на орешник, растущий за прудом. Ветка под Леви сломалась, и при падении на землю он рассек подбородок о коленку. До сих пор помню, как я тогда испугалась – мой детский разум почему-то решил, что он умер. Я сползла с дерева и зажала ранку большим пальцем, не давая крови из нее вытекать. А Леви вдруг улыбнулся мне. И я сообразила, что он жив. Именно тогда я поняла, что он значит для меня больше всего остального на свете, что я не могу его потерять.

Я опускаю руку, потому что сейчас я теряю Леви.

– Ты на ней женишься? – спрашиваю я.

Короткий миг безмолвия, а затем:

– Да…

Как же мне хотелось, чтобы он солгал, оставил бы меня в безвестности на какое-то время! А теперь сердце в моей груди затвердевает в камень, отказываясь качать кровь. Леви будет жить в этом доме с ней. Он будет поглаживать и целовать ее растущий живот и отекшие пальцы. И о ней он будет заботиться, пока я буду вынашивать ребенка одна в нашем фермерском доме. Помогать мне будет только сестра. И родится мой ребенок без отца, имени которого я не открою.

Леви снова пытается дотронуться до меня. Но стоит его пальцам прикоснуться к моей ладони, в моей груди вскипает жар.

– Не прикасайся ко мне! – взрываюсь я.

Мне уже невмоготу оставаться в этом доме, где я надеялась однажды поселиться. А еще тяжелее стоять рядом с мужчиной… мужчиной, любить которого я больше не могу себе позволить. Ноги уносят меня к входной двери, я едва успеваю водить рукой по воздуху, чтобы не наткнуться на стул, стоящий у порога.

– Я не хотел, чтобы наш разговор получился таким, – догоняет меня чужой, еле слышный, полный сожаления голос. Но мне не нужна его жалость. Она не изменит того, что он сделал. Того, что он делает.

Я распахиваю дверь.

– Пожалуйста, не уходи, – тихо просит Леви.

Но я выхожу в ночь, воображая, как серебрит мою кожу лунный свет, пробивающийся сквозь кроны деревьев. Леви тоже переступает порог. Следом за мной. Но жар его тела невыносим. Я вспоминаю маленький засушенный нарцисс, который столько лет хранила в своей комнате между страницами словаря. Глупый детский самообман. Я думала, этот цветок означал, что Леви меня любит, что я его, а он мой и ничего никогда не изменится.

А теперь я тороплюсь сойти с крыльца, чтобы Леви не успел ни прикоснуться ко мне опять, ни сказать еще хоть слово. И едва сойдя с последней ступеньки, пускаюсь в бег. Ногам нужно ощутить ее – землю, откликающуюся стуком на каждый мой шаг. Щеки жадно ловят холодящий ветер. А уши ощущают только тьму: все звуки заглохли, все чувства иссякли. И даже деревья не могут меня вырвать из этой тишины.

Я ничего больше не хочу слышать.

Калла

Мы обвязываем веревками пуки сушеного шалфея, вешаем их на нижние ветви пограничных деревьев и затем поджигаем горящими золотисто-желтыми свечами из пчелиного воска. Пуки воспламеняются моментально. Солнце давно село, и в полночной темноте пучки пылающего шалфея походят на огненные сферы, рассеянные вдоль периметра: зловещие колдовские атрибуты, заклинающие лес. Но это не колдовство, это наша надежда на выживание.

Тео проходит вдоль границы дальше, поджигает очередную вязанку. А я стою и наблюдаю, как дым, покружившись в кронах ближайших деревьев, уносится глубже в лес. Шалфей избавит деревья от их болезни, сгустит и заставит свернуться сок, что сочится по их стволам, умертвит гниль и предотвратит ее распространение. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, когда мы точно так же поджигали шалфей, заметив признаки болезни, пытающейся пробраться в нашу долину.

Отойдя от меня на несколько шагов, Тео поднимает глаза, и я вижу в них холодную темноту. На мгновение меня охватывает ужас: неужели это болезнь, неужели гниль уже разъедает белки его глаз? Но через мгновение Тео наклоняет голову, и свеча в его руке озаряет совершенно чистые, неповрежденные зрачки. Из них не вытекает черная кровь. Некоторое время мы смотрим друг на друга. «Не разлучат ли нас секреты, которые мы друг от друга храним? – задумываюсь я. – Не хуже ли эти секреты той лжи, на которую мы идем ради них? Не разъедают ли они нас изнутри, подобно болезни?»

– Прости, – обращается ко мне Тео через несколько шагов, разделяющих нас.

Левой ладонью он беспокойно водит по боку, а правой рукой зажимает свечу, с которой ему под ноги капает воск, собираясь в маленькую вязкую лужицу между травинками.

– Я не должен был тащить тебя под дождем вчера вечером. Я повел себя глупо.