Мрачный залив

Я осознаю, что Джонатан разговаривает – но не со мной. Перед ним стоит телефон, и он говорит в него, одновременно управляя машиной. Я слышу только звук, но не разбираю слова.

Потом слышу другой голос. Он говорит с Гвен.

Я пытаюсь кричать, но кляп заглушает мой голос. Чувствую, как машина притормаживает и останавливается, водительская дверца открывается, потом закрывается. Секунду спустя задняя дверца возле моей головы тоже отворяется, и на меня обрушивается свет. Я моргаю, пытаясь по-настоящему разглядеть этого человека. Но сделать это трудно.

Он вытаскивает меня из машины и тащит по длинной, ровной бетонной поверхности. Это какое-то здание, и когда я ухитряюсь проморгаться и в достаточной степени сфокусировать взгляд, увиденное сбивает меня с толку. Просто… замкнутое пространство, теряющееся в полумраке над моей головой, с винтовой стальной лестницей, скрывающейся в вышине.

Маяк. Я в маячной башне.

Джонатан не останавливается. Следующее, что я осознаю́ – мы едем в лифте размером с кузов грузовика, он движется рывками и останавливается слишком резко. К этому моменту я могу видеть лучше и слышать более отчетливо. Но от этого нет никакого прока.

Я пытаюсь сосредоточить внимание на Джонатане Уотсоне. Он выглядит совершенно незаинтересованным во мне, просто волочит меня, как предмет мебели, туда, куда ему нужно. Оттаскивает меня в угол и прислоняет к стене, словно сломанную швабру, потом отходит к лифту. Задвигает двери и набирает какой-то шифр на клавиатуре возле них. Я не могу сфокусировать взгляд достаточно, чтобы разглядеть, какие кнопки он нажимает.

«Есть и другой путь вниз, – говорю я себе. – Лестница».

Да, если я смогу освободиться…

Оглядываюсь по сторонам. Это что-то вроде центра управления, возможно, для маячного фонаря; консоли выглядят новыми, блестящими, они снабжены сенсорными дисплеями. Я не вижу никаких острых углов, о которые могла бы перетереть чертовы стяжки. В помещении стоит одно-единственное офисное кресло на колесиках. На другом конце полукруглой консоли виден кластер мониторов, и, едва посмотрев на них, я не могу оторвать взгляд.

Мониторов девять. На одном из них я вижу Гвен. Она сидит в комнате вместе с телом – с расчлененным телом, и хотя я не могу увидеть в деталях, чувствую ужас от этого зрелища. Я начинаю ползти куда-то, пытаясь найти что-нибудь, чем смогу воспользоваться.

Джонатан Уотсон снова подходит ко мне и стоит, наблюдая. Потом качает головой и говорит:

– Я не собираюсь причинять тебе вред. Ты ни в чем не виновата. Но я не могу позволить тебе вмешиваться. Это важно. Нужно, чтобы ты сидела смирно.

Я хочу сказать ему о ребенке. Может быть, это что-то изменит. Но он, похоже, совсем не реагирует на мои попытки что-то промычать сквозь кляп; вместо этого достает наручники. Повернув меня набок, срезает стяжки с моих запястий, и я чувствую, как на моей правой руке защелкивается наручник. Потом Джонатан тащит меня к одной из стен и защелкивает второй браслет на вертикальной водопроводной трубе. Я валюсь вперед и едва не выдергиваю руку из сустава; замерев в неудобной позе, дышу через нос, чтобы справиться с болью.

Он приковал меня к трубе. Мне никуда не деться.

Он почти сразу же забывает обо мне. Подходит к креслу, разворачивает его так, чтобы видеть мониторы, и подается вперед, наблюдая. Я тоже смотрю. Ничего не могу с этим поделать. В глазах у меня постепенно проясняется, и вместе со зрением все отчетливее становится ужас от того, что я вижу.

– Она выбрала это, – говорит он мне. – Шерил Лэнсдаун. Пойми, я делаю это не из жестокости. Я позволил ей делать выбор каждый раз. Я всегда позволяю.

Я не могу ответить ему. Моргаю и вижу, что Шерил шевелится. Только ее туловище и голова. Руки и ноги, бледные и неподвижные, лежат вокруг нее, точно детали какой-то ужасной инсталляции. И даже зная то, что я знаю – или, по крайней мере, подозреваю, – я чувствую приступ тошноты.

– Гвен может прекратить ее страдания, если выберет, – продолжает он. – Я думаю, что она выберет это. Это легкий выбор.

Гвен никогда не выбирает легкий путь. Я не понимаю, о чем думает этот человек. И почему. Может быть, я этого никогда не пойму. Пытаюсь сохранять спокойствие, но мне страшно. Я не знаю, насколько то, что случилось со мной на консервном заводе, могло повредить моему ребенку. Я боюсь, что мне заложит нос, и я не смогу дышать, и это будет дурацкий и мерзкий способ умереть.

Я боюсь, что помощь не придет. Что мы с Гвен, живые или мертвые, просто исчезнем, словно нас и не было.

Я просто хочу вернуться обратно, в мир здравого рассудка. В безопасность. Туда, где есть Хавьер, ребенок и жизнь.

Джонатан продолжает наблюдать за Гвен. Он сидит, подавшись вперед. Иногда разговаривает с ней, но по большей части просто… смотрит. Когда Шерил начинает кричать, это ужасно. Я зажмуриваюсь и пытаюсь не слушать, пытаюсь не слышать, как Гвен предлагает ей те жалкие крохи утешения, которые может предложить. Проходит целая вечность, прежде чем это прекращается. «Не плачь, – твержу я себе. – Тебе нельзя плакать. Тебе нужно дышать. Продолжай дышать».