Мраморный лебедь

Душным летним днем мы явились, воняя перегаром и дешевым табаком, на кафедру. Полубезумная Надя купила по дороге бутылку «Гамзы» и несла ее, пряча за узкой своей спиной; бутылка выступала с обоих боков. Мы ожидали увидеть что угодно, но только не то, что открылось нашему мутному самогонному взгляду. На стене святая святых, кафедры русской литературы, висел портрет Владимира Ильича Ленина с мудрым прищуром. Точно под портретом сидела «кумпания» в белоснежных рубашках с комсомольскими значками на груди. Рядом с ними находилась старшая сестра нашей сокурсницы Елена Душечкина – молодой университетский преподаватель, куратор нашего курса. Юрий Михайлович сидел за президиумным столом.

Начался допрос.

Мы, разумеется, вели себя безобразно, ёрничали, пытались острить: «Кто пил? Мы пили?!».

– Хватит прикидываться! – возвысил голос Лотман.

– Ладно, – ответил Степанов и усмехнулся, – ладно. Мы не будем прикидываться. Только уж и вы не прикидывайтесь, будто не знаете, что филфак пьет. Весь ваш филфак ничего не делает, а только пьет, ясно вам?!

– Филфак пьет?! – вскочил Лотман. – Так филфак не будет пить!!! Всех выгнать к чертовой матери! Всех – вон! Всех лишить дипломов! Попрошу высказываться.

– Таким не место в советской школе! – взвизгнула Лариса Бетина (помесь белки и зайца). – Чему они могут научить наших советских детей, наших октябрят, пионеров, комсомольцев?!

– Каким должен быть советский учитель? – обвела всех задумчиво-требовательным взглядом Мирослава Ширейкина. – Прежде всего, он должен быть строителем коммунизма, он должен верить в светлые идеалы. Посмотрите на их лица, разве они верят в светлые идеалы? Нет, они хотят проникнуть в советские школы, чтобы навредить там нашим идеалам.

– Но все-таки, – грызя зубами невидимую морковь, опять взяла слово Бетина, – все-таки, Юрий Михайлович, у этой антисоветской группы, которую мы сейчас разоблачили, должен быть лидер, вожак, обманувший рядовых участников. Это, несомненно, Скульская, только ей под силу столь изощренная диверсия против нашего советского общества. Надо ее лишить диплома без права переэкзаменовок, выгнать с волчьим билетом!

– Если это группа, – скорбно покачала головой Елена Душечкина, – то диплома придется все-таки лишить всех без исключения, таков наш долг. А Скульскую, конечно, можно лишить без права ходатайства.

– Она, Юрий Михайлович, говорят, – догрызала морковь Бетина, – голая танцевала на столе и отбивалась от вас ногами, когда вы за ней пришли!

– Прошу голосовать! Голосовать открыто и принципиально! – грянул Юрий Михайлович.

И нас единогласно изгнали из советской педагогики.

А на следующий день протокол комсомольского собрания лег на стол декана нашего факультета, специалиста по истории пионерского движения, милейшего и тишайшего Бени Недзведского. Он запер дверь и по-пионерски панибратски зашептал профессору с мировым именем:

– Юра, вы с ума сошли! Я уже выписал всем дипломы! Как я отчитаюсь? Меня спросят, куда я девал «корочки»?! Нас с вами обвинят в спекуляциях дипломами. Знаете, как это бывает? Два еврея, то, сё. Идите, Юра, и заведывайте кафедрой, этих выпустим, потом закрутим гайки. Всё, Юра, не валяйте дурака. Знаете, они уже нарисовали плакат на выпускной вечер: «Мы все хотим пойти к Бениной матери!». Ничего, да?

На выпуском вечере (нам выдали дипломы, я была лишена рекомендации в аспирантуру) Лариса Бетина вскочила с рюмкой:

– Я предлагаю, друзья, содвинуть бокалы в честь нашего божества, нашего кумира, нашего гения, нашего Юрия Михайловича Лотмана! Ура!

И никто не откликнулся, никто не поддержал.

Лотман опустил голову.

Выпили за всех педагогов, всем говорили нежности, вспоминали смешные истории, благодарили. В разгар веселья ко мне тихонько подошла Зара Григорьевна Минц, отвела за колонну и вполне по-семейному, по-матерински зачастила с укоризной:

– Всякое, Лиля, бывает, всякое бывает… жизнь длинная, кто не ошибается… не надо его огорчать, скольким он помог, скольких спас… что ему только ни доводилось, ты уж, пожалуйста, очнись, опомнись… нельзя быть такой жестокосердной… произнеси тост от фронды…

Словом, я выдавила из себя что-то вполне усредненное; все выпили, захлопали; Степанов наклонился ко мне:

– Все-таки надеешься пролезть в аспирантуру? – и погладил под столом коленку моего мужа, который ему приглянулся; муж обалдело повел головой – напротив него сидел Степанов и ни одной женщины (я – не в счет); муж, приехавший на выпускной вечер, чтобы уберечь меня от новых выходок, подумал, что сходит с ума.

Что в Тарту было бы вполне естественно.

Профессор Павел Самойлович Сигалов, в семинаре которого я прозанималась все годы, пытался вернуть мое право на аспирантуру, ходил на прием к Лотману, уговаривал и в конце концов выпросил для меня место в аспирантуре заочной. До чего же трудно мне было признаться ему, что никакое тартуское образование не идет мне впрок, что аспирантура мне не нужна ни дневная, ни заочная, что этот город для меня закончился, и притом навсегда.

Золото