Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

^{Александр Богданов. Пейзаж. Мстёра. 1924–1925. Бумага, тушь. Собрание Анастасии Богдановой, Москва}

Прежде чем заглянуть за драматический поворот, оставим на время «Сельскую академию» в поре ее расцвета, чтобы совершить экскурсию во Владимир. Древний город тоже затронула художественная революция. Она шла там тернистой дорогой, не обнаруживая пересечений с происходившим в Мстёре. Федор Модоров, занимаясь развитием мстёрских Свомас на окраине Владимирской губернии, ощущал себя центром всех процессов, запущенных отделом ИЗО Наркомпроса и называл свои мастерские губернскими. Но владимирский извод этой революции не только оттеняет историю «мстёрского ковчега», но и даёт возможность расширить ее поля. Роднит владимирский сюжет с мстёрским почти полная неизвестность его деталей, непроясненность действующих лиц. Это еще одно белое пятно на карте событий художественной реформы начала 1920-х годов[453].

Глава 5 Экскурсия во Владимир

^{Николай Николаев. Вид города Владимира. 1915. Холст, масло. Владимиро-Суздальский музей-заповедник}

^{Николай Николаев. Вид города Владимира. 1915. Холст, масло. Владимиро-Суздальский музей-заповедник}

Дореволюционный Владимир не имел своей сколько-нибудь выраженной традиции изобразительного искусства. Здесь было мало профессиональных художников, выставки живописи являлись большой редкостью. Молодежь, которая чувствовала в себе силу творческих способностей, неизбежно покидала город в поисках учителей и художественной среды.

Обычай бедности духовных интересов, приземленность владимирской жизни почувствовал еще Александр Герцен, отбывавший в губернском городе ссылку в 1830-х[454]. Свидетельства последующих десятилетий — будь то взгляд графа В. Соллогуба, брошенный из его «Тарантаса»[455], впечатление местного уроженца писателя Н. Златовратского[456] или аналитика ученого А. Субботина[457] — только подтверждали это наблюдение. И новое столетие мало что изменило: Владимир словно не хотел расставаться со средневековой герметичностью, закупоренностью своих простых привычек, отгораживаясь ими от интересов широкого мира. Даже когда собственные граждане этого русского полиса приносили новизну буквально на подошвах, как это было с Ольгой Розановой, яркой фигурой русского авангарда, город умел пройти равнодушно мимо.

Многое перевернул «настоящий XX век»[458], открывшийся мировой войной и революцией. Сначала потоки беженцев, которые оседали в тыловом Владимире, сильно увеличили и разнообразили его население, а затем политический вихрь одним ударом сбил с петель старые препоны и директивно принялся утверждать невиданное во всех сферах жизни. Старое искусство в замешательстве ретировалось в тень, а бывший еще вчера маргинальным многоликий русский модерн, поступившись внутривидовыми различиями, под именем футуризма уселся в комиссарские кресла. Политическая смелость художников, примеривших на себя новую роль, едва ли не превосходила их эстетическое безрассудство. Одно дело — чувствовать будущее на кончике кисти в тиши мастерской, совсем иное — строить его контррельефы в масштабе реальной жизни. Идеалистические импульсы отдела ИЗО Наркомпроса, расходясь по стране, испытывали разнообразные деформации и приземлялись в губерниях и уездах, как потерпевшие крушение марсианские корабли. При этом они будто составляли странную гармонию этому миру, уже, несомненно, разрушенному «до основанья», но о котором лишь ясновидящий мог бы сказать, что в нем что-то может состояться «затем».

Вот как писал о Владимире революционных лет писатель И. Ф. Наживин: «Городок опакостился еще больше. И над всей этой грязью, неуютом, злобой, голодом победно реяли новые кумачовые знамена. Над дворянским собранием красовалась вывеска „Народное собрание“, гимназия была украшена изображением толстомордой бабы с распущенными волосами и надписью по кудрявым облакам „Пролетарская академия художеств“…»[459]