Мудрецы. Цари. Поэты

…А в чайхане темно. И только в углу на рваных одеялах-курпачах шевелится живет какой-то человек… Старик в косматой туркменской бараньей обширной папахе, и он не снимает ее, и во тьме лицо его старое птичье острое кажется мне знакомым… Но оно зыбкое расплывчатое во тьме и я не могу ясно разглядеть его… Но чудится мнится мне зыбкое это лицо знакомым… Откуда оно?.. Но столько лиц я перевидел в жизни моей кочевой, что каждое новое лицо кажется мне уже знакомым, уже виденным, уже прошлым…

И лицо старого туркмена в папахе мглистое темное лицо зыбкое в зыбком темном углу… Лицо во тьме мерцает…

И пустынно в чайхане… Нет никого… Только туркмен, я и Турсун-Мамад…

И он приносит мне чайник с зеленым китайским благовонным благодатным чаем и пиалу и самаркандскую лепешку густо обсыпанную млечным кунжутом. И бухарское легкое летучее теплое одеяло, чтоб я накрыл, укутал холодное свое снежное страждущее неверное тело…

И он улыбается мне. И он чует, что я полюбил его… И улыбается мне…

…Откуда ты, нерожденный сын мой?..

— Зеленый чай — лекарство от всех болезней… Пейте, учитель… Отдыхайте, отец…

…Отец!.. Ата! Дада!.. Этих слов не знал я…

…И голос у него чистый и нетронутый улыбчивый свежий. Ясный, как морозная ночь вокруг чайханы!..

Ночь!.. Так сладка ночь!.. Так сладок зеленый чай! так сладка круглая кунжутная подогретая на углях лепешка!..

Так сладка ты тихая заброшенная снежная ледовая морозная родина моя!..

Я вернулся! Я больше никуда не уйду… Никуда… Никогда… Да!..

…И я опускаю избитые измятые ноги мои в сандали — подземную тлеющую под одеялами глиняную печь… Тепло ногам… Тепло душе… Дремно… Сонно… Спать хочется… Спать… спать… спать… спать…

И Турсун-Мамад приносит мне горячую пряную шурпу-суп в таджикской расписной пиале-косе и деревянную иранскую ложку и ставит пиалу на сандали, и руки у него во мгле чайханы светлые жемчужные могучие руки, как стволы вековых снежных чинар чинар чинар…

…О нерожденный сын мой несужденный… да… да…

…Я ем шурпу и засыпаю… Ем и засыпаю!.. Сон! сон— сон… Ночь… ночь… ночь… Ночь — сон… Сон что ли?.. Сон!.. О!..

Сон — и четыре снежных молчных мохнатых всадника у чайханы вырастают…

Сон — и они с пенных ярых коней темных карашир-ских слепых слезают сползают спадают…

Сон — и Турсун-Мамад улыбчивый щедрый чистый им улыбается…

Сон — но я узнаю Безносого Ката…

Сон — и они шепчут говорят и они скалятся: давай шашлык! Жирный! Густой!.. Из молодого барашка!.. Давай!.. Быстрей, барашек!..

Сон — и они немо скалятся на Турсун-Мамада…

…Тогда Турсун-Мамад улыбается.

— Откуда в нашей нищей стране барашек?.. Откуда барашек жирный ярый в нашей нищей державе?..

Сон сон сон — и Турсун-Мамад снежно чисто улыбается…

Сон — а угли рдеют тлеют живут чадят дымят в мангале…

Сон — а там на четырех дамасских шампурах нищий тощий жилистый шашлык, жарится, мается, сворачивается…

Сон — а тогда четыре чагатая скалятся: давай, барашек!.. Давай твой шашлык небогатый!..

Тогда Турсун-Мамад подает им шашлык… Тогда он им весело вешний ярый неповинный улыбается… Не чует… Не знает… Распахнутый…

Айя!.. Но я чую!.. Но я знаю… Но… Сон! сон! сон!..

Да я ухожу по дороге к родному кишлаку Ходжа-Ильгару…

Сон — и я ухожу домой… Я больше не Ходжа Насреддин… Я дехканин безвестный безымянный… Айя!.. Сон!.. Я засыпаю засыпаю засыпаю…

Но я!.. Я чую!.. Чую!.. Ай! ай!.. Ай!.. Я чую! чую! Знаю! знаю! знаю!..

Тогда первый Безносый чагатай шашлык тощий хищно доедает…

Тогда дамасский нагой шампур стальной в его руке освобождается блуждает… Тогда он словно не знает куда его девать, тогда он мается, тогда он щерится скалится… Тогда он ленно медленно как бы нехотя обреченно уныло метко долго нагой шампур в кудрявую открытую невинную ягнячью удивленную грудь Турсун-Мамада погружает вставляет оставляет забывает скалится печально. Нож пробирается пробивается продирается в хрупких чистых юных кудрях, как кабан-секач в весенних нежных тугаях приречных в зарослях туран-гах…

Тогда второй чагатай шашлык доедает — и второй свободный шампур нагой уходит в грудь Турсун-Мамада погружается теряется… разбредается… туманится… вмещается…

А чагатай печалится…

Тогда третий шампур уходит в грудь Турсун-Мамада…

И четвертый точный тихий тугой не запаздывает не запаздывает а встает рядом…

Айя!.. Уран! Да это ж сон?! Да что я? что? что? что? что?.. Да я ж ведь сплю сплю сплю… Да я ж ведь засыпаю… засыпаю… засыпаю… Сплю… Витаю…

…Да что ж я рубищем хиркой павлиньей голову свою глаза свои закрываю забираю заволакиваю… А рубище все рваное — и я вижу Турсун-Мамада…

Да, я желтым колпаком глаза закрываю — но колпак мои глаза пропускает, потому что рваный он, рваный…

Тогда чагатай немо мнутся жмутся печалятся скалятся, а Турсун-Мамад стоит стоит стоит и все не падает не падает не падает…

Сон — и уходят уносятся всадники за снежные чинары… погружаются…

Сон — но я узнаю их… Тех четырех палачей-чагата-ев… И безносого ката…

Сон — но угли там в мангале трещат урчат рдеют алые…

Сон — но там на угли что-то долго долго щедро течет течет течет, а потом тихо шипит шипит капает капает капает…