Мудрецы. Цари. Поэты

Но ты нарушила клятву Пророка о женах… Но ты подносила кумыс в турсуках не только мужу своему… И я задушил тебя косами твоими… И я связал ими тесно горло твое…

…Да!.. Жены!.. Но Таджичка… Таджичка… Таджичка… И нет тебя средь жен… И далёко… И я брожу средь прошлых жен, как средь деревьев одичалых сонных сонных…

Сон!..

И где? где? где?.. Ай!.. Вот она!.. Вот оно!.. Вот оно!.. Таджичка!.. Дальняя!.. Зыбкая!.. Моя!.. На миг! Навек! Возлюбленная!.. Полевая! Простая!.. Дехканка!.. Дитя!.. Стой!.. Стой!.. Стой!..

Постой!.. в мозгу сонном старом зыбком как среди ноля зимнего нагого хладного пустынного постой… немного постой… Да!..

Таджичка, ты стоишь, а я вспоминаю…

Тридцать лет назад в блаженный Год Собаки я стал Амиром Карши и Шахрисябза!..

И я ехал по кешской дороге с моими хмельными конниками чагатаями друзьями Джаку, Ильчи-бахадуром и Давлатшахом…

И там (там! там! там!) у самого Ходжа-Ильгара было плескалось колебалось стояло медвяное тяжкое поле пьяных бражных маков опийных афганских тяжких бредовых текунов маков…

И была осень… И был Месяц Мака…

И поле уже текло источало истекало дремным со-ком-кукнаром капало…

И там по горло в маках шла Таджичка шло Дитя Согдианка с бусами стеклянными…

И поле истекало… И чадило… Млело… Тлело… Спело… И дурманило…

И я сошел с коня макового сонного туманного… И вошел в маки и стал свой долгий пояс развязывать… И потом сорвал с Таджички стеклянные бусы…

И она стояла и у нее голова была гладкая ладная как головка пьяного мака… И голова моя была хмельная тяжелая дурманная…

И поле текло бредовыми дымными маками…

И мы легли в поле и мяли маки… И текли соки сонные дремные медовые соки кукнара… И мы встали…

И тут я увидел что глаза у нее лазоревые дымчатые переливчатые бирюзовые… И они текли проливались переливались… Страдали…

И я сказал: кто ты?..

И она сказала: я Ханифа-Мак… Таджичка… У меня бирюзовые глаза Согдианы…

…Тогда я пошел к коню… К коню Амира-Гурагана…

А она осталась в поле… Она дехканка…

…И текли в поле помятые текуны — маки…

Но! но! Господь, прости!..

Но семя Джахангира!.. Семя Гурагана!.. Семя Тирана в поле пало!.. С коня царского в лоно дехканки!.. Айя!..

Прости Аллах!.. Прости за поле пьяных бражных слепых святых сонных дымных маков маков маков!..

Прости мне Аллах Таджичку Дехканку… Ведь у нее глаза лазоревые Согдианы…

И я повелел, чтоб Мавзолей надгробный мой был с Глазом-Куполом лазоревым печальным многодальным маковым… Чтоб и в гробу воспоминал я согдианку в поле маков…

Айя!.. Что я?..

Айя!.. Уран!..

Таджичка!.. Я воспомнил… Я нашел тебя во днях прошлых пыльных святых сладких дальних… Теперь иди навек усни в мозгу моем как в поле поле дремных сонных дальних дальних смутных мутных мятых маков маков маков истекающих чадящих пьяный сок — кукнар творящих…

А я усну в дремливых теплых курпачах — одеялах родного Ходжа-Ильгара.

А я сплю в ночной глухой кибитке среди сада снежного одичалого…

А я сплю, а Ходжа Насреддин глядит на Ханифу-Тюльпан, на согдианку…

А я сплю, а у меня уже была маковая согдианка, а уже лежала со мной в маках бражных пьяных… Ханифа-Мак таджичка дехканка с лазоревыми бирюзовыми согдийскими дымчатыми текучими глазами… Уже была… Уже лежала в маках липких горьких сладких… Уже я вспомнил… Уже я засыпаю… Уран!.. Учча… Очча… Уааа…

Но тут…

Но тут дверца утлая грушевая сырая ветхая косая дверца кибитки тихо открывается и входит старуха… Слепая!.. Айя!..

МАМЛАКАТ-КУБАРО

…Айя!..

И входит старуха… Слепая… Прямая… Как ствол белого тополя — арара пирамидального…

И Ходжа Насреддин глядит на нее и встает с тихих курпачей и голову опускает как теленок лобастый вешний виноватый…

И Тимур глядит на нее узкими сонными глазами уходящими барласскими и в темный угол отодвигается, как пес вороватый неприкаянный…

И Ходжа Насреддин глядит на нее и узнает вспоминает…

Ты!.. Мамлакат-Кубаро!.. Родная!.. Живая!. Кормилица далекая моя!.. Откуда ты?.. Из сада одичалого?.. С мазара с кладбища?..

Ты нашла меня на острове Аранджа-бобо… Ты меня сохранила вырастила выкормила… Ты живая… Ты от трахомы от пендинок-язв от старости слепая… Моя матерь… Сладкая… Былая… Давняя… И твои густые еще волосы снежные снежные так тихо так кротко так знакомо пахнут… Матерь…

— Ханифа-Тюльпан, кто тут?.. Я чую — кто-то есть в кибитке кто-то дышит…

И она слепые руки по кибитке распускает тянет ищет нежно и уже уже ласкает слепыми сухими летучими певучими пальцами…

— Бабушка, это два путника заблудились затерялись… Они в Мекку идут… И зашли к нам, в Ходжа-Ильгар…

— А Ходжа-Ильгара уже нет… Есть только дикий снежный сад…

…Айя…

Я стою, как высохший китайский карагач…

И тут слепая находит пальцами дрожащими меня!.. Меня! меня! меня!..

Ай!.. Матерь дальняя живая… Из каких ты дней пришла?.. Пришла. И не узнала…

И слепые пальцы по лицу моему по бороде по груди моей дрожат бегут текут стоят…

— Зачем ты плачешь, путник?.. Зачем ты так долго не был?.. Зачем ты так опоздал?.. Зачем ты весь в ранах, мой мальчик?.. Зачем ты вернулся, Насреддин, сын мой?..

Она стоит. Надо мной…