Мудрость Салли

Любимый игрушечный кролик Габриэля всегда лежит на моей кровати, и несмотря на свою любовь к пушистым мягким вещам, Хайзум никогда его не трогает. Несколько недель после смерти Габриэля я утыкалась в него лицом, пока спала, и представляла, что все еще чувствую сладкий детский запах Габриэля в его мягкой белой шерстке. Он будет на офенде, как обычно, но сегодня я хочу поставить туда кое-что еще, поэтому надо достать чемодан. Он покрыт пылью, и это печалит меня, словно живущие в нем воспоминания тоже заброшены. Но когда я с щелчком открываю металлическую застежку, подкладка чемодана оказывается яркой и чистой, как моя память о Габриэле, и свежей, будто я положила все внутрь только вчера. Хайзум пришел ко мне на второй этаж и с любопытством обнюхивает чемодан. Я ищу голубой сандалик, и Хайзум копается носом вместе со мной. Он бы очень понравился Габриэлю. Сандалик аккуратно завернут в бледно-голубую бумагу. Полиция нашла его на берегу реки в день, когда утонул мой сын.

Люди в Викторианскую эпоху часто использовали пару маленьких пустых ботиночек на могильных камнях и изображениях как символ оборвавшейся в детстве жизни, и для меня этот единственный сандалик – последнее оставшееся звено цепи любви, связавшей мать и сына и жестоко разрубленной. Это последняя реликвия и мой самый драгоценный талисман, и потому он ранит сильнее всего. Такой маленький. Умещается на ладони, не больше того убитого утенка. Мягкую кожу покрывают темные горошинки, и я вдруг осознаю, что плачу. Не вытирая слез, я захлопываю чемодан и поворачиваюсь, чтобы взять фотографию Габриэля с тумбочки возле кровати. Из всех его многочисленных фотографий эта – моя любимая. Он сидит на любимой лошадке и не просто улыбается, а смеется. Полный восторг.

Мне повезло, у меня много фотографий. Семьям детей, которых я посещаю на кладбище, вероятно, повезло куда меньше. Для них фотографии были дорогой роскошью, их заказывали лишь в случае важных этапов и событий. И смертей. Много детей умирало прежде, чем фотографа предупреждали, что их первое фото станет последним. Пост-мортем. Самым важным событием в их короткой жизни становилась смерть. Но фотография умершего ребенка все же лучше, чем полное отсутствие фотографий, потому что воспоминаний недостаточно. Образы в нашей голове ненадежны. Они меняются, тускнеют и разбиваются, как кривые отражения на бегущей воде, и однажды могут исчезнуть навсегда. Бумажное изображение надежно. Однажды я нашла такие фотографии на блошином рынке и, разумеется, купила. Продавец был рад от них избавиться.

– Жуть, – заявил он, театрально поежившись. – Просто мерзость!

Но деньги за них он взял с удовольствием. И был неправ, потому что в них есть печальная красота, и они порождены любовью. В них есть утонченная нежность, и отвращение продавца кажется бестактным и жеманным. Пытаться заставить Габриэля позировать было все равно, что преследовать бабочку. Почти все его фотографии сделаны в движении. Он всегда куда-то стремился, и удержать было невозможно. Поэтому я так люблю фото с лошадкой. У викторианских фотографов, которые специализировались на посмертных фото, таких проблем с моделями не возникало. Не было ни капризов, ни моргания. Нужно было просто приподнять тело, подложить несколько подушек и сложить руки на груди. Разложить вокруг кровати или гроба цветы, и готово. Эти дети не хулиганили и не плакали. Просто мирно полулежали, сжимая в руках любимую игрушку, прекрасные, как на картине. Иногда фотографы пытались изобразить жизни и притвориться, будто ребенок спит. Ребенка держала мать или с ним позировали маленькие братья или сестры. Но всегда понятно, что один из них мертв, потому что никто не улыбается.

Я беру голубой сандалик и фотографию и спускаюсь вниз. Едва я захожу в прихожую, раздается дверной звонок, и Хайзум бросается к двери, неистово размахивая хвостом. На пороге стоят маленькая собака, мужчина и женщина, они нагружены сумками и широко улыбаются. Это Лорд Байрон, Эдвард и Китти Мюриэль.

– Прекрасная вечеринка! – Эдвард восхищенно обнимает меня.

Мы сидим и курим, согреваясь теплом затухающего костра. Отсюда офенда кажется волшебным видением, освещенным фонариками и гирляндами. В этом году она гораздо больше, чтобы вместить воспоминания каждого, и мы поставили ее на террасе рядом с домом. Крыша террасы тоже украшена огоньками, и мы видим, как Элвис танцует сальсу с Епифанией, а Китти Мюриэль соблазнительно скользит в объятиях довольно взволнованного Альберта. Мама танцует с Маркусом, а папа, Стэнли и Хелен наблюдают за праздником из открытых дверей садовой комнаты, пьют текилу «Санрайз» и подкармливают Хайзума и Лорда Байрона. Я приглашала и Джорджину, но она в приключенческом туре.

– А олимпиец? – Эдвард бросает бычок в огонь и вопросительно поднимает брови.

Я пожимаю плечами, пытаясь изобразить невинность или безразличие. Или и то и другое.

Эдвард грозит мне пальцем.

– Нехорошо. Китти Эм мне все рассказала о твоем любовнике из бассейна!

– Он не мой любовник!

– Но он тебе нравится?

Я вздыхаю.