Мудрость Салли

Он улыбается и машет одной рукой. Ха-ха! Этого я и добивалась. Но я должна задать еще один вопрос. Решающий.

– Ты любишь собак?

Пока Гидеон провожает меня домой, я с изумлением понимаю, что почти не думала о Габриэле на протяжении всего вечера и ни разу о нем не говорила. Пока. Но я не переживаю. Наконец я могу побыть просто Машей, женщиной, а не мамой Габриэля – плакальщицей по Габриэлю. И это нормально. Гидеон берет меня за руку. Меня охватывает искушение пойти домой длинной дорогой, чтобы подольше насладиться происходящим. Ощущением глупого восторга и многообещающих перспектив. Потому что, когда мы дойдем до моей двери, он может просто сказать: «Спасибо, будем на связи», имея в виду историю с Эдит Пиаф, и это окажется вовсе не свиданием. Что бы сделала Китти Мюриэль? Когда заходим ко мне в сад, и за дверью начинает лаять Хайзум, я знаю ответ. Я его целую.

Если плакать лежа на спине, слезы бегут вдоль висков и затекают в уши. Поэтому я лежу в темноте в своей кровати с мокрыми ушами. Я не рыдаю – всего несколько слезинок. Даже не знаю почему. Облегчение, что я по-прежнему знаю, как вести себя в постели с мужчиной? Или страх, что, впустив этого мужчину в свою постель, я больше никогда его не увижу. Хорошие девочки никогда не спят с мужчинами на первом свидании, уж тем более на «возможном» свидании, и я не смею даже думать, как отреагировала бы на это Леди Т. С другой стороны, я прекрасно знаю, что скажет Китти Мюриэль, и улыбаюсь сквозь слезы. Теперь у меня течет из носа, и я вынуждена либо втянуть воздух – не слишком элегантно, – либо встать и посморкаться, рискуя разбудить мужчину в своей кровати. Гидеона. Я пытаюсь нащупать на прикроватном столике пачку салфеток и случайно сталкиваю на пол будильник. Твою мать.

– Эй, – ко мне протягивается и прикасается рука. – Ты пытаешься убежать?

– Нет.

Теперь платок не нужен, потому что в суматохе мне удалось шмыгнуть носом. Надеюсь, он не заметил.

– Хорошо, – отвечает Гидеон, томным от сна или (надеюсь!) страсти голосом, обхватывает меня своей мускулистой рукой пловца и притягивает к себе.

– У меня был маленький сын. Габриэль. Он умер.

Прекрасно! Какого черта? Все было так хорошо. Он словно выдавил из меня эти слова своими объятиями. Я задерживаю дыхание, дожидаясь, какой эффект произведет мое признание. Объятия не ослабевают. Он наклоняется и целует меня в шею.

– Знаю.

Откуда он знает?

– Откуда ты знаешь?

– Я работал в местной газете. Когда Габриэль утонул, я только начинал. Такую трагическую историю забыть невозможно. И твое лицо я тоже не забыл. Такая уж работа. Связана с лицами.

Он снова целует меня, очень мягко.

– В газете была история и ваша с Габриэлем фотография. Меня тогда поразило, насколько вы похожи – глаза, волосы. В бассейне я тебя не узнал. Лицо казалось смутно знакомым, но откуда, я понять не мог. А потом ты назвала по телефону свое имя, и я вспомнил. У тебя довольно необычная фамилия.

Я чувствую его неуверенность и гадаю, что он скажет дальше.

– Боюсь, я искал тебя в «Гугле», – застенчиво признается он.

Слава богу! Он знает. И все равно пригласил меня на свидание – а теперь я уверена, что это свидание – и по-прежнему здесь. Это не отпугнуло его, как моих предыдущих ухажеров.

– Я не знал, что делать, – продолжил он. – Говорить что-нибудь или нет. В конце концов решил, что если ты захочешь, расскажешь сама, – он крепко сжимает меня. – И я рад, что ты рассказала.

– Когда-нибудь я расскажу тебе о нем все. Каким он был. Но не сейчас.

– Когда будешь готова, – шепчет он, уткнувшись носом мне в шею.

Теперь я точно не засну. Я выгибаю свое подтянутое тело, прижимаясь к его обнаженной коже, и улыбаюсь, хотя он этого и не видит.

52

Стоящие кругом гигантские лососево-розовые краны напоминают компанию древних существ за утренним кофе. Стеклянный огурец сверкает в бледном зимнем свете, и грязная Темза извивается внизу, пока поезд медленно плетется по центральному Лондону. Мы с мамой едем в Брайтон. Хайзум остался с Эдвардом и Лордом Байроном, а я увезла ее на выходные, в качестве запоздалого подарка на день рождения и чтобы на несколько дней скрыться от папы. Из-за предстоящего суда он становится все более брюзгливым, и уживаться с ним еще сложнее, чем обычно.

– Шестнадцать с последней остановки.