Мудрость смерти

Когда вторично смотрел сериал по роману «Идиот», меня не покидало ощущение, что существует разрыв между образом князя Мышкина и художественным пространством романа. Этот разрыв, на мой взгляд, и не позволил князю Мышкину раскрыться, выговориться – в полной мере удобрить время культуры.

Начну с названия романа.

Почему понадобилось название, звучащее то ли как диагноз, то ли как приговор? Не знаю ответа (маркетинговые соображения выношу за скобки).

Античный смысл слова «идиот» (аполитичность) давно утерян, ясно, что не его имел в виду писатель.

Что ещё? Слабоумие? Клинический случай? Вряд ли.

Подполье человеческой психики, с её неожиданными поворотами, метаниями, изломами, безднами для Ф. Достоевского, насколько могу судить, не психические отклонения, а психическая норма, показатель того, что «слишком широк человек», и медицина здесь бессильна.

Блаженный? Юродивый? Но «идиот» романа не столько отсылает к этим смыслам, сколько отторгает, опровергает их.

Есть ещё один момент, который делает почти неприемлемым название романа: речь идёт о невольно возникающих ассоциациях между князем Мышкиным и Иисусом Христом. Это тема настолько же сложная, насколько деликатная, мне она не по плечу. Только повторю общеизвестное.

«Мёртвый Христос в гробу» Ганса Гольбейна произвёл на Ф. Достоевского подавляющее (подавило, смутило) впечатление, поскольку духовное и интеллектуальное созерцание Иисуса не имело для него анатомической (клинической, медицинской) составляющей. Не случайно об этом говорит в романе князь Мышкин, считая, что картина Гольбейна способна только убить веру.

Перейдём непосредственно к сюжету.

Князь Мышкин («князь», деталь немаловажная) возвращается в родные края, после долгого лечения от нервной болезни (не психиатрической). Человек он прямодушный и бесхитростный, кроткий и смиренный, и ему приходится столкнуться с реальным миром и с его нравами.

… не будем говорить, что «там и тогда» это был мир особой продажности или особого корыстолюбия, в каком бы времени, в какой бы стране не оказался Гамлет, любая «Дания» оказалась бы для него «тюрьмой», в каком бы времени, в какой бы стране не оказался князь Мышкин, он столкнулся бы с «особой продажностью» и «особым корыстолюбием» …

Конфликт такого героя (герой у Достоевского, как «точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого» – по М. Бахтину) с другими героями (с другими «точками зрения») был бы неизбежным, всё равно протекал бы он бурно, сплошные страсти-мордасти, или подспудно, не выплёскиваясь наружу.

Но, на мой взгляд, этот конфликт потерял значительную часть своей органичности, как только писатель одарил простодушного князя богатым наследством.

Признаемся, богатый князь – это уже совершенно другая история, другие коллизии, над ним могут надсмехаться, но не презирать, возможности его самовыражения сужены (скажем, в отличие от таких героев Ф. Достоевского, как Родион Раскольников или Иван Карамазов, которым пространство соответствующих романов позволяет максимально самораскрыться перед нами).

Как известно, М. Бахтин подчёркивал полифонию романов Ф. Достоевского («множественность самостоятельных и неслиянных голосов и их сознания»), но не следует превращать это наблюдение (или даже открытие) в затоптанное клише, как часто происходит с другим великим открытием М. Бахтина, «карнавальной эстетикой».

Возвращаясь к полифонии, хочу заметить, что это прежде всего музыкальный термин и означает не просто многоголосие, а совместное звучание различных голосов, не нарушающее общий строй.

Есть свой голос (своя тема) практически у всех героев романа «Идиот», прежде всего у Настасьи Филипповны и Рогожина, но эти голоса такие мощные, такие страстные, такие взрывные (и отчасти мелодраматические), что оставляют в тени не столь эффектный, но не менее глубокий, не менее драматический голос князя Мышкина.

Следует согласиться с М. Бахтиным, назвавшим жанр романа (вообще жанр романа, а не романа Ф. Достоевского) «неготовым», в нём может содержаться прямое высказывание, социальное, психологическое, психиатрическое, иное, разрушающее автономию художественной формы, и в этом смысле его не правомерно сравнивать с «готовыми» жанрами, но насколько «неготовым», где та грань за которой художественное перестаёт быть «художественным».

В этой связи не могу удержаться и не вспомнить «Ревизор» Н. Гоголя, на мой взгляд, наиболее совершенное произведение классической русской литературы с точки зрения автономной художественной формы («готовости»).

Вообразим Городничего, его физическую массивность, столь же тяжелы его поступки, столь же тяжелы его мысли, сплошная тяжесть, будто прирос к земле, вокруг него множество персонажей разной степени тяжести по нисходящей, а на полюсах, почти летучие, порхающие, Хлестаков с одной стороны, Бобчинский и Добчинский – с другой.

… Удивляюсь, что до сих пор не написана опера, а может быть даже и балет, «Ревизор». И не обязательно русским композитором …