Мудрость смерти

Хлестаков, буквально парит в пространстве, и своим парением вызывает оторопь у людей и у нравов «тяжёлого» мира, в который он, Хлестаков, оказался вброшенным.

Но, как не удивительно, в этом «тяжёлом» мире парят «лёгкие» (лишённые тяжести) Бобчинский и Добчинский, которые и «открыли» Хлестакова, как родственную душу.

И этот Бобчинский, произнесёт в пьесе пронзительную фразу, нежную, простодушную, смешную, по-своему трагифарсовую, по-своему горькую, но почему-то от этой фразы скорее улыбаешься, чем огорчаешься.

Скажет этот Бобчинский Хлестакову следующее:

«как поедете в Петербург, скажите там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский».

А мне слышится, скажите самому Господу Богу, чтобы и о нас узнал, чтобы и нас не забывал, чтобы и нас помнил: «так и скажите: живёт в этом мире Пётр Иванович Бобчинский».

«Ревизор» совсем не сатира, а поэма (почти музыкальная) о жизни человеческой, в которой всегда хочется «невероятной лёгкости бытия», но раз за разом наталкиваешься на «невероятную тяжесть бытия», но – парадокс жизни – в конечном счёте, она, «тяжесть», не способна отменить «невероятную лёгкость бытия».

Другой художественный шедевр русской литературы «Дядя Ваня» Антона Чехова. «Слова, слова, слова», такая вот словесная завеса, сплошное мельтешение, а за ними невысказанное и невысказываемое, невозможность прорваться к Другому. Подробнее об этом как-нибудь в следующий раз, которого, скорее всего, больше не будет.

Вернёмся к князю Мышкину.

Он непривлекателен, неловок, так что может вызвать насмешки окружающих, и о нём можно сказать «нет в нём ни вида, ни величия, который привлекал бы нас к нему». Но его «непривлекательность», его «стёртость» теряют свой смысл, теряют свою знаковость из-за его богатства.

Он незлобив, кроток и смирен, но его богатство позволяет воспринимать эти его качества как странность и чудаковатость.

О нём трудно сказать «презрен и умален перед людьми», что его «ни во что не ставили», что каждый норовил бросить в него камень, его богатство становится его защитным панцирем.

Он твёрд в своих убеждениях, он умён и проницателен, его поступки всегда праведны, но мир не ополчается на него за его праведность, мир не обнаруживает, что своим умом и проницательностью он становится укором для всех них, с богатого человека особый спрос.

Он способен понять и простить других, кем бы они не были, он способен сострадать несчастному человеку, который в порыве безысходности и отчаяния, убил женщину, которую оба они любили. Но есть ли у нас основания сказать, что он в состоянии взять на себя наши немощи и наши болезни, а если нет, то мы вправе признать, что его сострадание к несчастному человеку, убившему любимую женщину, остаётся в границах сентиментальности.

Он сплошная «ахиллесова пята», которая, как это не парадоксально, делает его неуязвимым, его не просто жалеют, многие ищут его опеки. Он не удостаивается противоборства людей, которых должна раздражать его неуязвимость, он избегает «смеха богов», которые должны смеяться над его «манией величия». Он не одинок, подобно Ахиллесу, не одинок тотально, космически.

Одним словом, – моё кощунство – великий образ, великое прозрение, и … как бы сказать помягче … роман, который трудно назвать великим.

E. ДЖЕЙКОБ

… как избежать обаяния Силы

Между «Илиадой» Гомера и «Фиестой» Э. Хемингуэя дистанция почти в три тысячи лет.

Многое изменилось.

Вспомним, в те времена, не было календаря, часы только солнечные, освещение только естественное. Театр от восхода до заката, заседание суда, пока солнце светит. Ритм жизни размеренный, спокойный.

Мы живём в другом мире, искусственное освещение позволяет превратить ночь в день. Часы, точные, сверхточные, сопровождают нас повсюду, время гонит нас, мы задыхаемся, спешка стала нашим бременем.

Мы изменились, но думать не стали лучше, до сих пор считаем, что Платон и Аристотель сказали самое главное, а мы только пережёвываем сказанное ими.

Мы изменились, но сохранилось обаяние Силы, которая позволяет защититься от Другого, а при необходимости просто уничтожить Другого.

В этом, в способах уничтожения Другого, мы здорово преуспели.

Вспомним, в те времена не было стрелкового оружия, убивали – святая наивность – по одному.

Река Ксанф взмолилась, слишком много трупов, пожаловалась Богам на Ахиллеса.

Но «слишком много» – это сколько?

Мы научились убивать не по одному, целые города можем снести с лица земли. Река Ксанф, другие реки, давно смирились, Земля перестала быть божеством, она принимает в своё лоно всех без разбору, не омытых, не оплаканных, не удостоенных даже обычной человеческой памяти.

Но что-то изменилось, что-то начинает меняться, хотя пока это скорее пред: предчувствие, предмыслие, предосуществление.

Я имею в виду философские трактаты (прежде всего работу Канта «К вечному миру»), международные правовые документы, деятельность ООН и прочее, прочее в этом духе.