Мудрость смерти

И смеясь, признаётся Джейку, что её завораживают зелёные штаны тореро, она не может оторвать от них глаз, ей так хочется посмотреть, как он натягивает на себя эти зелёные штаны (!).

А позже Джейк порадуется за Брет, возможно скрывая свою печаль.

Брет сияла. Она была счастлива. Солнце сверкало, день стоял ясный – Я точно переродилась, – сказала Брет. – Ты себе представить не можешь, Джейк.

И скажет Джейк, теперь самому себе:

Теперь, кажется, всё. Так, так. Сначала отпусти женщину с одним мужчиной. Представь ей другого и дай ей сбежать с ним. Теперь поезжай и привези её обратно. А под телеграммой поставь "целую". Так, именно так.

Перефразируя Л. Толстого, который написал в своём дневнике: «кто счастлив, то и прав», скажу, что если женщина счастлива, то права не только она, но и те, кто её окружают, мораль в таких случаях должна отступать на второй план.

Осталось рассказать ещё об одном мужчине, о Джейке Барнсе, хотя рассказчик на то и рассказчик, чтобы рассказывая о других, прежде всего рассказывать о себе.

В начале романа

– Не трогай меня, – сказала она. – Пожалуйста, не трогай меня.

– Что с тобой?

– Я не могу.

– Брет.

– Не надо. Ты же знаешь. Я не могу – вот и всё. Милый, ну пойми же!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня…

Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял её, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть – пока не начинало казаться, что это уже не её глаза. Они смотрели, и всё ещё смотрели, когда любые глаза на свете перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.

В конце романа:

Мы сидели близко друг к другу. Я обнял её одной рукой, и она удобно прислонилась ко мне. Было очень жарко и солнечно, и дома были ослепительно белые.

– Ах, Джейк! – сказала Брет. – Как бы нам хорошо было вместе.

Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофёр резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.

– Да, – сказал я. – Этим можно утешаться, правда?

Сколько раз говорилось, сколько раз ещё будет говориться, что факт искусства не сводится к факту жизни. В случае с «Фиестой» следует забыть о физиологии, чтобы избежать мелодраматической интерпретации: «ах как жалко, какая счастливая была бы жизнь, если бы …».

Не будем ополчаться на мелодраму, у неё своя программа культурной терапии, ведь в этом если бы, порой спасительная для нас жалость к самому себе, даже если если разрушает любовь. «Фиеста» о другом, а «импотенция» просто метафора, художественная метафора.

Кончился патриархат, кончилась эпоха мужского превосходства. Можно ли сказать, что в ту эпоху женская слабость подпитывала мужскую гордыню?

Скорее всего.

Начинается матриархат?

Вряд ли. Даже если Брет приходится принимать за мужчин то или иное решение, она остаётся женщиной, ранимой и беззащитной.

В новом мире «после войны», «мужское» и «женское» не исчезнут, но как они будут распределяться между конкретным мужчиной и конкретной женщиной?

Этого никто не знает.

Мне остаётся сказать, что «Фиеста» говорит о любви на пересечении двух планов: «мир после войны» и «и Брет была с ними».

Эрнест Хемингуэй: как не перестать быть мачо или как избежать уязвимости.

Октябрь 2012 года, российский телеканал «Культура», интеллектуальное шоу «Игра в бисер». Обсуждают роман Э. Хемингуэя «Фиеста. И восходит солнце». Один из участников говорит: «После «Фиесты» каждый последующий роман писателя был хуже, чем предыдущий. Исключение «Старик и море». И разъясняет свою позицию: в «Фиесте» Э. Хемингуэй не претендует на роль мачо, не боится снять с себя защитный панцирь, не боится самого себя.

Можно предположить, что возможно Э. Хемингуэй всю жизнь метался между мачо и не мачо. Это раздвоение началось в детстве, когда отец мечтал о том, что мальчик займётся медициной и естествознанием, мать мечтала, чтобы мальчик играл на виолончели, а дедушка (условно, поколение ХIX века) просто подарил мальчику однозарядное ружьё 20-го калибра. Как выяснилось позже, мальчика не привлекли не естествознание, не медицина, охоту он полюбил, не более того, победила иная страсть – любовь к книгам.

Возможно его гений (если под гением понимать не степень художественного таланта, а тот genius, который живёт в человеке и ищет воплощения) требовал разобраться в самом себе. Разобраться в поколении, которое не сразу поняло, что оно «потерянное поколение» для века уходящего, и возможно поколение обретённое, обретающее для века наступающего, если под «веком» уходящим и наступающим иметь в виду не только хронологию.

«Genius» Э. Хемингуэя и позволил ему написать сначала «Фиесту», а позже «Старика и море».

Кто знает, может быть брутального Хэма с ружьём в руках, в свитере из грубой вязки, а то и в боксёрских перчатках, придумали не только мы, фотографы, журналисты, может быть, придумал сам Э. Хемингуэй и старался следовать этому образу.