И вот однажды повстречала она троих бездельников. Молодые, ходят по городу хозяевами, всех задирают. Вначале они с ней по-хорошему: так и так, мол. Она – ни в какую. Они – с угрозами. Она пустилась от них бежать. Да не сумела. Догнали, схватили, затащили в какой-то двор, поиздевались над ней вволю и ушли. Но прежде перерезали ей горло, чтобы не разболтала никому. Но Жан все-таки узнал. Уж как, не знаю, соседи сказали или прохожие. Отловил он одного из этой троицы да и зарубил мечом в поединке. Потом второго. За третьим пришлось гнаться – оба на лошадях. И случилось так, что насильник вылетел из седла на самой круче реки. Выхватили они мечи и стали драться, а куча-то взяла да и поползла под ними в реку, на глубину. И они оба вместе с нею. Плюхнулись в воду и снова стали биться. И бились до смерти. Так и пошли ко дну оба… Сын, когда вырос, потом часто ходил на могилу к матери, да подолгу стоял и смотрел на воду в том месте, где круча та самая была когда-то… Такая вот история.
Что ж, пойдем дальше. Жаль, конечно, супругов. Так неожиданно сошлись, и столь печальная у них судьба… Но тут, слышно, кто-то говорит соседу за столом:
– Трубадуры? Где учатся? В замке богатого сеньора, в школе для знати. Что? Ну да, там они и могли получить образование.
Минуем это место. Неинтересно про труверов. Подойдем еще к двум дамам. Одна оживленно говорит:
– Ах, как можно хулить реликвии? Господь нашлет за это кару! Однажды – я была тогда совсем юной – прошел слух, что из реликвария аббатства исчезла голова святой Женевьевы. Вообрази, что сделалось при этом! Король Людовик пришел в бешенство и пообещал выпороть всех монахов, а потом изгнать их из аббатства. Хранителем раки был приор Гийом, и уж точно он не избежал бы наказания. Король приказал произвести расследование. И вот, когда все епископы и архиепископы вместе с королем пришли в реликварий и при них вскрыли ларь, то обнаружилось, что голова на месте. Приор от радости тут же затянул «Te Deum»[45]
и народ вместе с ним. Тут епископ Орлеанский как закричит: «Кто позволил петь „Te Deum“ без ведома архиепископа и прелатов? И чего ради? Подумаешь, обнаружили голову какой-то старухи, которую кто-то подсунул сюда». А приор ему в ответ на это: «Да, голова старая, но ведь и Женевьева умерла, когда ей было уже за семьдесят. А не верите, так велите развести костер, и я пройду через него невредимым со святой головой в руках». Епископ стал смеяться: «Да ради этой головы я и пальца не опущу в горячую воду, а ты собрался идти сквозь костер!» Тут архиепископ приказал ему замолчать и превознес усердие приора в защите святой девственницы Женевьевы. Говорят, после этого епископа Орлеанского Гарланда лишили сана, и он вскоре умер.– Как же, да ведь он до сих пор жив! – возразила на это подруга. – Смотри, вон он сидит на другом конце стола. Старый, конечно, уже.
Может, и сидит, не станем спорить и разыскивать его глазами. Придет нужда – дадим ему слово. А пока остановимся возле аббатов. Их разговоры, конечно же, о своем. Слава богу, не о том, как их грабят и разоряют. Надоело уже, одни и те же жалобы, кого ни послушай.
– Святой Бернар из Клерво запрещал великолепие в церквах, – говорил аббат Тома де Шамбр. – Никаких мозаик, витражей, живописи и скульптуры. Ничто не должно отвлекать монахов от молитв. Только крест должен быть оставлен, да и тот простой, без позолоты, без всяких украшений.
– Это было давно, в самом начале правления Людовика Шестого, – возразил аббат Журден. – Нынче другие времена. Правда, капитул запрещает чрезмерную пышность. Три года назад он приказал уничтожить все разрисованные витражи.
– А в позапрошлом году аббатам и монахам запретили носить шелковые ризы, – прибавил аббат Рауль Дезиль.
– Может быть, прикажут даже убрать все иконы, кроме лика Христа, – отозвался Журден. – И напрасно, по-моему. Нечего нам, как в старые времена, состязаться друг с другом в умерщвлении плоти и аскетизме.
Послушаем ради любопытства труверов, сидящих в углу вместе с жонглерами и канатными плясунами. Похоже, у них перерыв. Один из них говорит, вернее, делится своими жизненными наблюдениями: