Муха

И никаких тебе «прожитых лет». Одно только «Я живу!», с теми красками, которых стоишь, которые умеешь понять, почувствовать, рядом с теми, кого любишь и кому нужен сам.

В личном календаре должны быть особые записи о родных местах и людях. Это необязательно, не только там, где появился на свет, и вовсе не про кровное родство речь, но про то, о котором часто говорят, но в которое нечасто верят, – духовное. У каждого наберётся с десяток таких мест, и наверняка отыщутся люди, имена коих нельзя не вписать.

К примеру, мне мила Грузия, потому что там жила Эля, мама друга. Улица Панкисская, дом номер три. Район Тбилиси, который так славно называется – Долидзе. Чуть в горку и направо…

Помню славные покойные утра, жаркое солнце, вид фуникулера через окно …и сладкий распев молочника где-то в сердце Грузинской столицы:"Мацони! Мацони!"…

Честное слово, совестно, но хочется плакать. И принимаюсь рыдать, дряхлея на глазах, поливая слезами не одну только ту дату в календаре, когда не стало Эли. Неисчислимы потоки этих слёз. Разве можно ограничить скорбь единым днём, если часть души, которая была так полно занята, опустела вдруг?..

Иногда я чувствую на себе лукавый, полный любви взгляд Эли, а ветер времени нет-нет, да принесёт звук её неузнаваемого уже голоса:

– Не грусти. Не зацикливайся. Смейся почаще. Слёзы так горьки, и разъедают не столько кожу, сколько сердце…

Стоит перестать плакать, как стекло души делается необыкновенно чистым… пока его не тронет луч солнца, и не станут видны просохшие следы жали73.

Если бы люди умели так же красиво смущаться, как это делают облака, если бы могли так же горевать, как они… Без следа…

Мне не нужен календарь, чтобы напоминал об очевидном: о временах года, о рассвете и вечерней заре. Мне не надо, чтобы он указывал, когда мне стоит радоваться, а когда пришла пора грустить.

Мне – не нужен…

Синица потрепала по плечу…

Всё бесчеловечное – в нас самих.

Ничто не возникает ниоткуда.

Иначе,

отчего бы нас вдруг стали бояться птицы?

Вероятно, был у них свой печальный опыт…

…Мы – лишь часть мира, и, нарушая его,

вредим прежде всего себе…

А новый день не принесёт ничего нового,

если не изменимся мы…

Терпеть не могу панибратства, даже по отношению к близким, а уж тем более не жду его от них. От тех, кто подле, хочется уважения, намного большего, чем от прочих, ибо именно они могут судить о тебе в такие интимные моменты, как безудержная радость или не имеющее пределов горе. Наблюдая, как ты переносишь их, они могут оценить, чего стоишь, каков ты, истинный, настоящий, а в какие минуты и не совсем. Так только – тень, бледное подобие или яркий ярый болванчик, пёстрыми красками коего отгораживаешься ты, дабы не подпускать к себе близко никого.

Но нынче поутру… синица облетела меня сзади, и потрепала по плечу…

Она была более нежна, чем скромна, но всё же очень смущалась, так как заметно долго решалась на этот жест. Несколько недель перед тем, заслышав скрип входной двери, синица вылетала навстречу, присаживалась на ближайшую ветвь, строение или иное, обутое в белоснежный фетр нагромождение, а затем, оборачиваясь в мою сторону, глядя прямо в глаза, приветственно щебетала.

В ответ я подзывал её своею дикой с непривычки улыбкой, ответствовал словами, строй которых был не слишком ловок от утерянного навыка говорить с кем-либо. Ведь я куда чаще молчал, и затворничество, что казалось порукой, но не оправданием моей неразговорчивости, было условием покоя, что требовала душа. Но, в случае с птицей, которая явно нуждалась в одобрении своих попыток сблизиться, безмолвствовать было никак нельзя.

И вот, на следующий день после того, как я с нею заговорил, синица потрепала меня по плечу. От неожиданности я замер, и улыбка, та, счастливая, слезливая, которая щекочет темя и спускается тёплым водопадом к сердцу, окутала, обрушилась на меня, и стала баюкать так, что захватило дух, да довольно ощутимо закружилась голова.

После, когда я уже слегка опомнился и вошёл в дом, синица долго выглядывала меня через окошко, и, стоило подойти ближе, всматривалась в лицо внимательнее и пристальнее обыкновенного, пытала, не сделала ли хуже, не стал ли я думать о ней плоше прежнего. Не зря ли она отважилась, не напрасно ли решилась поставить на карту свою доброе имя вольной птицы, не имеющей привязанностей? Ибо, как водится, любая слабость – в ущерб сердцу, которое через то куда как проще ранить, уязвить, обидеть.

…Синица потрепала меня по плечу… Это, как если бы я сам собой оказался доволен, уповал тайно на что-либо и оправдал. Нечаянно, но сделал то, о чём даже и не мог помечать вслух.

Мандарины

Когда у нас с одной стороны дома уже утро, то на другой – совсем ещё темно. И пока день только-только закипает на медленном огне рассвета, ночь степенно и неспешно убирает звёзды до вечера на ледник. Лишь стаявшая до месяца луна не желает скрываться, и, растекаясь понемножку по тарелке неба облаками, делается всё тоньше, прозрачнее, пока не исчезает вовсе.