Мухи

Вошелъ корридорный и внесъ тусклый никелевый самоваръ съ матовыми продольными подтеками.

— За булкой сбгать прикажете? — спросилъ онъ.

— Не надо, — угрюмо отвтилъ Иванъ Петровичъ и досталъ изъ комода чай въ бумаг, на которой виднлись слды мухъ.

Онъ не хотлъ думать о «дом» и насильно сталъ вспоминать о томъ, какъ онъ самъ пошелъ покупать этотъ чай въ «Торговлю мучнымъ, шорнымъ и разнымъ товаромъ» и какъ его поразило, что все кругомъ: и жестянка съ леденцами, и ящики съ крупами, и посуда — были, какъ макомъ, усыпаны коричневыми точками. Точно года не трогали товаровъ, точно они лежали здсь никому ненужные, заброшенные. И все кругомъ производило на него впечатлніе заброшенности и ненужности… Будто никто и ничто никому не нужно. И опять такая тоска влилась въ его грудь, что онъ заперъ дверь, опустилъ шторы и чуть не до разсвта ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

* * *

Въ одно изъ воскресеній, Иванъ Петровичъ всталъ позже обыкновеннаго и по привычк подошелъ къ окну. Солнце жгло нестерпимо, на улиц не было видно даже собакъ. Продажи «уголю» по случаю праздника не было, и ящикъ, на которомъ Иванъ Петровичъ привыкъ видть оцпенлаго продавца, былъ пустъ. Зной и тоска висли въ неподвижномъ, мглистомъ воздух.

Иванъ Петровичъ выпилъ чаю, походилъ по номеру и слъ къ письменному столу. Онъ положилъ передъ собой бумагу, взялъ перо, но почувствовалъ, что въ голов не было ни одной мысли, не находилъ ни одного слова. Онъ бросилъ перо и опять сталъ ходить по комнат.

— Боже мой! Боже мой! — шепталъ онъ про себя. — Хоть бы заснуть, проспать, все забыть…

Письмоводитель не приходилъ по праздникамъ, поэтому весь день, весь длинный день былъ свободенъ. Куда дть его? Чмъ занять, какъ заставить себя забыть? Хоть бы поговорить съ кмъ-нибудь…

Опять вошелъ все тотъ же Иванъ, единственный служитель номеровъ, всегда растрепанный, заспанный и грязный.

— Агевна спрашиваетъ: варить сегодня что прикажете?

Агевна была жена содержателя «номеровъ для прізжающихъ» и готовила кушанья для постояльцевъ.

Иванъ повторилъ вопросъ.

— Я не буду обдать сегодня… Поду куда-нибудь… Есть у васъ тутъ прогулки какія-нибудь, что ли?

— Городской садъ есть… Разъ въ недлю музыка играетъ… Многіе помщики даже прізжаютъ погулять…

— А кто у васъ тутъ помщики?

— Мало ли господъ кругомъ?! Всхъ не упомнишь. Князь Шугуевъ, предводитель, прекрасный баринъ. Парменовъ, Печниковъ, Листовскій — генералъ… Мало ли!

— Иванъ! — послышался изъ корридора жирный, заспанный голосъ хозяина.

Корридорный исчезъ за дверью.

«Парменовъ, Печниковъ… вертлось въ голов Ивана Петровича… Печниковъ! Не Сеняша ли это?

И въ мозгу сразу выплылъ образъ молодого, здороваго студента, въ косоворотк и высокихъ сапогахъ, всегда веселаго, бодраго и беззаботнаго. Большая часть товарищей по университету скорбли или о своей, или о чужой судьб.

Печниковъ, или Сенаша, какъ звали его товарищи, не допускалъ скорби и вносилъ всюду съ собою смхъ и бодрое настроеніе.

— Мы сами создаемъ свою судьбу, — говорилъ онъ, — не давать же ей, безглазой, побждать насъ…

И товарищи любили его за это: любилъ его и Иванъ Петровичъ. По окончаніи курса они разстались. Бахтеяровъ сейчасъ же взялъ мсто въ провинцію, а Печниковъ остался въ Москв, потому что былъ влюбленъ въ какую-то барышню. Вскор онъ женился на ней и написалъ Ивану Петровичу восторженное письмо о своемъ неземномъ счасть, о красот и ум того ангела, который согласился всю жизнь идти съ нимъ рука въ руку, о своей вр въ вчную любовь, въ вчное блаженство на земл.

— Сеняша Печниковъ! — проговорилъ про себя Бахтеяровъ. — Кто-то изъ товарищей злобно говорилъ, что рядомъ съ ангельскими качествами у его жены оказалось и имніе въ центральной полос… Впрочемъ, можетъ быть, не про него… Съ тхъ поръ больше двадцати лтъ прошло… А въ эти двадцать слишкомъ лтъ сколько всякой воды утекло.

Сначала служба… Она шла трудно, Бахтеярова переводили изъ города въ городъ, пока онъ не получилъ въ С. товарища прокурора. Потомъ — любовь!.. Ему уже было 84 года, когда онъ влюбился въ двушку на десять лтъ моложе себя… Какъ онъ былъ счастливъ, когда она согласилась стать его женой. Жизнь все время шла такъ тревожно и полно, что не оставалось мста для воспоминаній объ университетскихъ товарищахъ. И вдругъ здсь, среди этой тоски и одиночества, выплылъ совершенно ясно образъ одного изъ нихъ, да еще такого жизнерадостнаго и бодраго. И онъ съ волненіемъ ждалъ разъясненій: тотъ ли это Печниковъ — здшній помщикъ.

— Печниковъ? Это Знаменскій, что-ли? — точно очнувшись отъ сна, сказалъ Иванъ, на вопросъ Бахтеярова.

— Не Знаменскій, а Печниковъ, я тебя спрашиваю: знаешь ты, какъ зовутъ помщика Печникова? Не Семенъ Семеновичъ?

— Ну да… Семенъ Семенычъ… Это нашъ, Знаменскій… Изъ Знаменки…

— Ты его знаешь?

— Слава теб Господи!.. Мы сами изъ тхъ мстъ. Да и здсь они бываютъ когда… Что-то давно не видать ихъ… Прежде всегда у насъ стояли.

— А гд эта Знаменка?

— Какъ продете Веденево, такъ за лсомъ и Знаменка.

— А до Веденева сколько?