Мухи

— Верстъ пятнадцать, больше не будетъ… Двадцати нтъ… Да у насъ вдь версты не мряныя… Можетъ, и будетъ двадцать… Только у нихъ вы ничего особеннаго не увидите… Вотъ ежели бы къ Петру Ивановичу похали, — ну, тамъ есть на что посмотрть… До ста головъ на одномъ скотномъ, не считая матокъ и жеребятъ. Т отдльно…

Иванъ Петровичъ распорядился, чтобы ему наняли лошадей, и отправился въ Знаменку.

* * *

Мохнатая, заморенная пара едва ползла по извилистому проселку. Ямщикъ — мужиченко лтъ пятидесяти — точно нехотя прислъ на облученъ, дремалъ и только изрдка, также нехотя, говорилъ, тяжело помахивая возжей:

— Ну ты! задумалась!

Было уже часовъ шесть, а жара еще и не думала спадать. Солнце жгло, какъ утромъ; отъ растрескавшейся земли несло сухимъ жаромъ, весь воздухъ былъ точно раскаленный.

Ивану Петровичу казалось, что онъ халъ цлую вчность. Уже три часа прошло, какъ онъ выхалъ изъ своихъ номеровъ, а Знаменки еще и видно не было. Сначала онъ съ интересомъ смотрлъ кругомъ. Лошади, на которыхъ онъ халъ, были не вычищены и запряжены точно случайно, точно ихъ застали врасплохъ: везд висли какія то веревочки, торчали узлы и концы. Ямщикъ былъ тоже точно случайный, не настоящій, какъ будто онъ прислъ на облучекъ на одну минуту, а это, въ сущности, не его дло. Желтыя поля съ жидкой рожью и выжженные солнцемъ луга тянулись безконечно. На лугахъ нкоторыя полосы были скошены, другія посохли на корню, тоже точно никому не нужныя. И это чувство „ненужности“ не покидало ни на минуту Ивана Петровича. Онъ смотрлъ по сторонамъ, и скоро все та же тоска вползла въ него.

На лугахъ, благодаря празднику, не было ни души. Они тянулись на цлыя версты, точно всми забытые. Тишь была такая, что ни одна травка не шевелилась. И эта тишь наводила страхъ и уныніе на Ивана Петровича. Онъ закрылъ глаза, чтобы ничего не видть и не слышать и, главное, но думать…

— Баринъ! А баринъ! Вздньте ноги на облучокъ…

Иванъ Петровичъ открылъ глаза.

— Что? Что? — съ испугомъ спросилъ онъ, не совсмъ еще очнувшись отъ дремоты.

— На облучокъ, говорю, ноги… — не оборачиваясь къ нему, проговорилъ ямщикъ. — Сейчасъ бродъ буде, воды-бы не зачерпнуть… Обувку смочите…

Иванъ Петровичъ увидалъ прямо передъ собою крутой спускъ въ рчку; на другомъ берегу такой-же крутой подъемъ и громадное село.

— Ишь, воды то сегодня сколько! Должно, Лихвинскій мельникъ вс вешки поднялъ?

Иванъ Петровичъ не усплъ опомниться, какъ тарантасъ скакнулъ въ воду, крупныя брызги окатили и ямщика, и сдока. Лошади остановились и, стоя по брюхо въ вод, стали жадно тянуть въ себя воду.

— Это Знаменка, что-ли? — спросилъ Иванъ Петровичъ, почувствовавшій себя въ прохлад, на вод, значительно бодре.

— Какой!!. Это Веденево… Село богатйшее… Дворовъ до ста будетъ…

— Богатйшее село, а моста сдлать не могутъ.

— А на что имъ мостъ?

— Какъ на что?! здить.

— Ну-те! — сказалъ ямщикъ такимъ тономъ, точно говорилъ: и такъ хорошо!

— Воображаю, что тутъ весною, въ разливъ…

— Не продешь ни въ жисть, — подтвердилъ ямщикъ…

— Такъ какъ же они длаютъ?

— Кто?

— Да вотъ кому хать-то нужно?

— А куда хать? Не горитъ! А загорлось — кругомъ черезъ Матрешкино позжай… Мси киселя верстъ пятнадцать…

И онъ ядовито засмялся. Посл воды, лошади пошли веселе, и сдокъ и ямщикъ оживились. Дорога скоро вошла въ лсъ и дышать стало свободнй.

— Скоро Знаменка? — ршился спросить Иванъ Петровичъ.

— Какъ изъ лсу выдемъ — такъ земля ихняя и пойдетъ. Ужъ очень съ народомъ бьется баринъ… Слышно, опять вс разбжались отъ него…

— Почему же?

— Кто его знаетъ! Говорятъ, харчъ не хорошъ… Обижаются на его харчъ… Вонъ смотрите, сна-то что погноили!..

И онъ съ сокрушеніемъ покачалъ головой.

Дорога изъ лсу вышла на лугъ, покрытый ровными грядками скошеной, коричневой травы.

— Почему же не убираютъ сно? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Рукъ нтъ… Вс бьются изъ-за этого… Нтъ рукъ… И мы изъ-за этого крестьянство бросили…

И видя, что баринъ, наконецъ, какъ вс господа, не прочь поговорить съ нимъ, онъ повернулся на козлахъ, опустилъ возжи и сказалъ:

— Мы съ бабой бились, бились, такъ и бросили. Она къ становому въ стряпухи пошла, а я вотъ…

И онъ поднялъ руку съ возжами, чтобы показать свою профессію.

— Четверо сыновъ у меня… Одинъ жандаръ, трое на фабрик… Мы со старухой бились, бились одни, да и бросили…

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Работниковъ брать пытались… — началъ онъ опять, но безнадежно махнулъ рукою.

— Не пошло? — спросилъ Иванъ Петровичъ, чтобы показать ему свое сочувствіе.

— Народъ нын попорченъ весь… Вс въ Москву бгутъ… Одинъ отвтъ: крестьянство себя не оправдываетъ… А почему? Вёдро, а онъ легъ — потянулся, погода-то и ушла, ждать его не будетъ!..

Онъ горько усмхнулся, встряхнулъ головой и крикнулъ на лошадей:

— Ну, лукавыя!.. Крылья-то развсили…

Но черезъ минуту онъ опять повернулся къ барину и сказалъ:

— Да, батюшка-баринъ, какъ наслдство получать, то вс къ теб бгутъ, а какъ работать — то отъ тебя…

Иванъ Петровичъ понялъ, что онъ говоритъ о своихъ дтяхъ, и сказалъ:

— А ты бы сыновей къ себ позвалъ.