Мухосранские хроники

– Ты мне Маккракена не замай! – орал Гренкин. – Ты «Абсолютно обнаженный аромат» видел?!

– Ну, видел! – орал в ответ Круасанский. – У меня такой же розовый брус в кладовке стоит, после ремонта непристроенный остался! Знаешь, чем он пахнет?

– Не знаю! Я могу тебе сказать, чем ты пахнешь!..

Красивая поэтесса Нинон Рогалик, занявшая освободившуюся после эмиграции Моисеевой жены экологическую нишу всеобщей любимицы и объекта непреходящего восхищения, сидела на высоком табурете возле барной стойки с сигареткой наотлет и взирала на вселенский срач с веселой иронией.

– Нет, не подерутся, – говорила она, ни к кому специально не обращаясь. – Не тот нынче художник пошел. Измельчал народ.

Какие-то мутные мальчики из ее окружения, по всему видать – поэты на взлете, своей тускловатостью призванные оттенять богемную приму, согласно кивали, но издавать звуки не отваживались, дабы не огрести от обоих спорщиков, вошедших в немалый раж.

– Может, тебе и Вальтерсио Кальдас нехорош? «Зеркало света» видывал?!

– Видывал! Там-то и там-то! У меня в ванной такое висит, моей рожей только и отсвечивает!

– Твоей роже в унитазе бы отсвечивать!..

– А может быть, и подерутся…

Появление Моисея было встречено чуть ли не рукоплесканиями, потому что дискуссия наивиста и мариниста ввиду непримиримых мировоззренческих расхождений зашла в явный тупик и всем уже осточертела.

– О, Мойша! – заорал Гренкин. – Сто лет тебя не видел, и еще столько бы не видеть… Текилу принес?

Моисей, ухмыляясь, предъявил булькающие пропуска на себя и на Женевьеву.

– Это твоя дочь? – спросила Нинон с неизбывной сардонической гримаской.

– Тантрическая, – сдержанно отвечал Сайкин.

– Это как? – с громадным интересом поинтересовался Круасанский.

– А так, что руки прочь, – пояснил Моисей.

– Но это же скучно… – протянул маринист.

Зачуяв свежую поживу, из разных уголков студии потянулись диковатые примитивисты, утонченные экологические маньеристы и безыскусные фотошопники. Женевьева взирала на весь этот паноптикум открывши рот, на ее лице читался восторг в дивном сочетании с почти мистическим ужасом. Моисей едва успел перехватить неразъяснимо возникшую в ее лапке стопку с текилой.

– Сок! – напомнил он неумолимо.

– Конечно, папочка…

Откуда-то из-за кактусов явился взглядам Трифон Нарезной, юноша бледный, ликом иконописный и, разумеется, бородатый. Выцветшая ковбойка торчала из его брюк заячьими ушами. В жилистой татуированной конечности он сжимал гитарный гриф.

– Петь буду, – зловеще посулил он.

Все немедленно хватанули текилы, чтобы уберечь себя от орфоэпического шока. Трифон рухнул к ногам поэтессы Нинон, подобрал под себя ноги, вдарил по струнам и заголосил:

Жил фараон в Египте,
он был богат, недурен собой
и весьма умен.
Воевал, сочинял законы,
любил царицу
и еще как минимум сотню жен.
А потом фараон заболел и умер,
и к нему пришли
три страшных лысых жреца.
Сделали из фараона мумию
с маской из чистого золота
вместо лица.
По рукам по ногам спеленали фараона,
уложили в саркофаг –
самый лучший из всех гробов.
Чтобы он не ушел, навалили над ним
пирамиду из огромных камней
сто сотен рабов.
Триста веков пролежала мумия
одна в пустыне
без еды питья и друзей.
Но пришли археологи, сломали пирамиду,
откопали саркофаг,
увезли в Британский музей.
Однажды ударил гром,
саркофаг упал и разбился,
и мумия вышла вон
В ночь, где неприкаянные мумии
слоняются как тени,
а на каждом углу – фараон.
У нее нет лица, чтобы корчить гримасы,
мозгов, чтобы помнить,
сердца, чтобы страдать.
Бомж угостил ее пивом,
нищий дал денег,
и только я не нашел что дать.
Я знал одну мумию, у ней была квартира,
машина, собака, мобильник
и мастер-кард.
Мумия носила костюм от «Версаче»,
играла в рулетку,
а маску сдала в ломбард.
Мертвый уже не умрет никогда,
а живой не воскреснет,
но мумии снился сон:
Пески, пирамиды, пальмы, кошки,
Нефертити да еще какой-то парень
по имени Фараон.

– Это что? – удивленно спросила Женевьева.