Мухосранские хроники

– Нет, я в контрольной группе… У меня лаборант ходит с браслетом из умбрика, без явного эффекта… память, правда, обострилась, ну так он и прежде амнезией не страдал, и вспоминает в основном всякую ерунду… – Сайкин подумал, стоит ли рассказать про Женевьеву, и решил, что это лишнее. – Но знаешь что? Это мог быть и не Капитан, а кто угодно. Я бы выдумал причину, и мы перешли бы в другую палату. Дело в том, что он сам хотел вспомнить себя.

– С чего ты взял?

– Он нас слышал, Не просто слышал, а вслушивался. Он хотел вернуться, Паша. Тот же Кактус – не хотел. Капитан хотел, он пытался до нас достучаться сквозь стену беспамятства и не мог. Зачем – это другой вопрос, не ко мне, а уже к нему. Из его рассказа не слишком ясно… Я со своим умбриком всего лишь обрушил эту чертову стену.

– Обрушил, – повторил Корженецкий. – Допустим. А что дальше?

– Не мне решать.

– А кому?

– Надеюсь, что тебе и таким, как ты. Ты врач?

– Врач! – с гордостью подтвердил Корж.

– Вот и пользуй страждущих. Наше дело – дать тебе процедуру… Выпьем?

– Еще и как выпьем, – пробормотал доктор Корженецкий.

Он уже был хорош. А может быть, просто удручен.

– Что было бы, – с нетрезвым упорством задавал Корженецкий один и тот же вопрос, меняя порядок слов и жонглируя смыслами, – если бы никто… вообще никто… ни взглядом, ни жестом не намекнул тебе на желание вернуть себе память? Что бы ты тогда стал делать? Вот мне интересно…

– Я циник, – отвечал ему Моисей Сайкин со столь же нетрезвой убедительностью, подкрепляя свои речи жестикуляцией, раскованной много более обычного. – Циник!.. Но не сволочь. Осуся… ошущя… чувс-т-вствуешь разницу, милый ты мой Паша?

– Н-нет! – решительно возражал тот, столь энергично мотая головой, что отдача едва не сносила его со стула. – Не чувсв… чусв-тв… не ошуся… осущ-щ-ща… не вижу никакой разницы!

– А она есть, – объявил Моисей. – Есть! Циник – это мироощущение. А сволочь – призвание. Мое призвание – наука, мне некогда быть сволочью. Прости, если разо…чаро…варо… огорчил. Выпьем за науку!

– За науку, продажную девку империализма! – с готовностью подхватил доктор Корженецкий, тщательно и практически безошибочно артикулируя.

– А также за ее приспешников! – обрадовался Моисей. – За апологетов и клевретов!

И они выпили.

* * *

Расставались друзья в ту пору, когда автобусы уже не курсировали и надежда оставалась лишь на такси. Корженецкий ехать отказался: «Я на дежурстве, на боевом посту, мое место среди моих подопечных…», после чего попытался лечь прямо на полу в архиве, где и происходил междусобойчик. «Твое место в буфете! – пытался привести его в сознание Моисей. – Из тебя нынче дежурный, как из рыбы веник… или зонтик… господи, что я несу?!» Переплетясь конечностями, они вывалились в полутемный коридор и побрели куда глаза глядели, следовательно – в никуда. «Ничего! – оправдывался Корж. – Ни-ч-чего… я так постоянно дежурю… чтобы примирить себя с действительностью…» Они завернули за поворот, где было совсем темно. «О! – воскликнул доктор. – Мне сюда». Уверенным пинком он распахнул невидимую во мраке дверь, за которой обнаружилась свободная палата с незастланными койками, и рухнул как колода на ту, что оказалась ближе. «А мне куда?» – спросил Моисей потерянно. «Прямо… – отозвался Корж потусторонним голосом. – Не сворачивая». И сразу же захрапел.