Мухтар Ауэзов

эти стихи, посвященные Пильняку, Борис Пастернак написал вскоре после самоубийства Маяковского, и с поразительной точностью сказался в них психологический шок, вызванный даже не самой трагедией ухода, но встречей лицом к лицу, художника с властью, жестокой, лукавой, коварной. Ведь есть же у Пастернака и другие, тоже знаменитые, пушкинские стихи — «Столетье с лишним — не вчера…» — прямая парафраза «Стансов», даже название демонстративно сохранено. Многие находили и находят в этих стихах привкус не достойной большого поэта сервильности, но, представляется, совсем не верноподданнические чувства они выражают. Старая и неизбывная для искусства коллизия в них воплощена: художник и власть, поэт и царь. А царь к тому же обладал, кажется, таким магнетизмом, что смущал и обманывал даже самых умных и самых проницательных. Его испытали на себе тот же Пастернак и Корней Чуковский, оказавшись среди гостей в зале заседаний 10-го съезда комсомола. В дневнике Корнея Ивановича есть запись от 22 апреля 1936 года: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я подошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем… Каждый его жест воспринимался с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы», — и потом расходясь, уже возле вешалок вновь воспоминали об этих часах… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

А чего стоит история так и недоставленного «Батума»? Два года пишет эту пьесу о юности Сталина опальный Михаил Булгаков, в 38-м ее завершает, читает на собрании труппы МХАТа, затем в Комитете по делам искусств; впечатление у всех наилучшее, полный восторг, Хмелев мечтает сыграть главную роль, Немирович-Данченко готовится начать репетиции, с тем чтобы 21 декабря, к дню рождения Сталина, подготовить премьеру. 14 августа Булгаков в сопровождении небольшой группы работников театра отправляется в Тифлис и Батум, чтобы на месте уточнить детали оформления спектакля. Но уже в Серпухове их догоняет телеграмма: «Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву». И снова начались споры, отчего столь откровенно «конъюнктурная» пьеса была запрещена. Но это другой сюжет.

На фоне вещей, можно сказать, исторических, конечно, теряется четырехстраничная миниатюра Мухтара Ауэзова, где к Нему, по имени не названному, но легко угадываемому, обращается нашедшая голос Песня: «Вождь народов, от ковыльных степей, от высоких хребтов, от волнистых барханов, от ветров и потоков я принесла тебе привет!.. С чем пришла я к тебе? Послушай…» Вождь благосклонно улыбается: «Спасибо тебе за то, что донесла голоса времен и поколений и поведала о них. Ты мудрая. Мудрая тем, что владеешь вечно юным сердцем и это сердце народное. Потому ты не остаешься позади других. Ты уже узрела зарю новой истории своей страны, ты уже поняла победное шествие нового. И то, что ты увидела, есть залог твоего роста и победы. Я дорожу тобой!»

Подобно «Батуму», незаметная новелла, которая так и озаглавлена — «Слово песни», в свою пору света не увидела. Но если спектакль не состоялся потому, что, как пишет много занимавшийся историей драматических взаимоотношений Михаила Булгакова со МХАТом Анатолий Смелянский, драматург «представил «наверх» совсем не дежурную «оду», но пьесу, исполненную необыкновенных сюрпризов», и ««первый читатель» понял булгаковское послание очень хорошо», то далеко от Москвы все оказалось гораздо проще, без подтекстов и психологических изысков. Просто цензура решила, что такой «сомнительный» автор не имеет права обращаться к вождю, пусть даже на языке метафоры.

В общем, игра идет по правилам, выработанным в центре, хотя и с некоторыми особенностями местного характера.

В 1926 году образовалась Казахская ассоциация пролетарских писателей. Четкий слепок с ассоциации Всероссийской. И свои лидеры, наподобие Леопольда Авербаха и Семена Родова, здесь были, и собственные издания, вроде журналов «На посту», «На литературном посту», «Первая ласточка», «Новая литература». Мухтара Ауэзова, правда, здесь не печатали, ортодоксы находили его всего лишь «попутчиком», хоть слово и не прижилось.