Мухтар Ауэзов

Как раз в эту пору рапповцы выдвинули кровожадный лозунг «союзник или враг» и на «врагов» накинулись с остервенением поистине троглодитским. Даже Горький, после сказанного им доброго слова о Пильняке и Замятине, попал в их стан. А Пастернака в «Литературной газете» припечатали так: «Если вчера еще Пастернак мог быть попутчиком, то сегодня, в наших условиях классовой борьбы, он перестает быть попутчиком и превращается в носителя буржуазной опасности».

Примерно в той же интонации, все больше и больше распаляя себя, неистовые ревнители местного разлива высказывались о Мухтаре Ауэзове и его новеллистике и драматургии 20-х годов — реакционер, прошлое показывает «в нарочито подобранных, сгущенных, ярких красках», хамелеон, пытающийся скрыть свои подлинные взгляды, и т. д.

Все это — безумие и паранойя. Никаким «попутчиком» Мухтар Ауэзов не был — он был энтузиастом, он тоже был, до поры, очарованным и доверчивым странником. Тем сильнее оказался удар.

Потянулись мучительно долгие тюремные дни — допросы, сколь редкие, столь и бессмысленные, тоска ожидания, неумершая, однако же с каждым днем угасающая надежда на справедливость.

Сначала Ауэзова обвиняют во вредительстве и, попутно, в мздоимстве и кумовстве. Мол, пьеса «Каракоз» была премирована благодаря протекции влиятельного в первую половину 20-х годов Смагула Садвокасова — деятеля губернского масштаба, с которым Ауэзов работал в Семипалатинске и Оренбурге. Он терпеливо объясняет, что ничего подобного, это был выбор жюри, в который входили литераторы, и никакой Садвокасов даже боком отношения к этому делу не имеет. А то прокурор товарищ Столбова и следователь товарищ Попов, к которым с праведным возмущением апеллирует «заключенный Ауэзов Мухтар», этого не знали! Они свою иезуитскую партию разыгрывали, им нужно было, хотя бы на бумаге, создать «к.-р. организацию», им нужны были имена, показания и наговоры, добытые обманом и насилием. Вдруг в замутившейся воде что-нибудь выловится. На окраинах опробуется методика, которая вскоре будет доведена до совершенства в центре. Тогдашний партийный вождь Казахстана Голощекин на заседании, посвященном десятилетней годовщине установления в республике советской власти, приводит показания бывшего редактора газеты «Энебекши казак», а ныне «разоблаченного контрреволюционера» Ахмеда Байдильдина, согласно которым на самом деле возглавлял газету не он, а Мухтар Ауэзов, грозивший оставить редакцию, если будут и впредь публиковаться статьи, направленные против Алаш-Орды. Всем ясно, что это бред. Ведь если бы Ауэзов действительно был редактором (а он им, что легко устанавливается, не был), то к чему угрозы — просто не стал бы печатать неподходящие материалы, и вся история. Но игра ведется по правилам, в нее втягиваются все больше и больше людей, лица искажаются в гримасе боли и скрытого отчаяния, театр абсурда в духе Кафки или, скорее, не вышедшего еще на подмостки Джорджа Оруэлла («мир — это война», «правда — это ложь» и так далее) разыгрывается вдохновенно и словно бы всерьез. Вот этого «словно бы» Ауэзов не замечает. «Человек, который вел против меня в печати ничем не обоснованную травлю, будучи разоблачен и опорочен собственными деяниями, естественно, должен дать волю своим вымыслам», — он на самом деле, а не понарошку обороняется, ибо полагает наивно, что прокуроры в мантиях или без оных верят в собственную грозную риторику. В заявлении на имя Голощекина Ауэзов напоминает, что в хозяйственных учреждениях вообще никогда не работал и по этой причине «вопрос об экономической контрреволюции» возникать просто не может.

Игра продолжается.

Звучит новое обвинение — саботаж уже не хозяйственный, но политический. Якобы Мухтар Ауэзов был заслан в органы советской власти алаш-ордынцами для ведения подрывной работы, за каковую ему тайно выплачивалось вознаграждение. Каким-то образом следователям стало известно, что Мухтар, еще будучи студентом, одолжил некоторую сумму денег у своего земляка, оказавшегося, к несчастью, видным деятелем Алаш-Орды. Так возник целый криминальный сюжет, описание которого заняло видное место в «протоколе допроса обвиняемого Ауэзова Мухтара, произведенного 20 сентября 1931 года».

В ходе дознания упомянутый Ауэзов показал: