Муки науки. Ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Вот уже второй год в Интернете висит и множится статья израильского историка и публициста Алека Эпштейна «Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету». Статья эта опубликована в авторитетном журнале «Новое литературное обозрение». В этой статье поставлен любопытный вопрос – национальная самоидентичность интеллектуальной верхушки гуманитариев еврейского происхождения в России. Тема эта анализируется на основании их мемуаров и творчества в целом. Для этой цели отобрано четырнадцать выдающихся гуманитариев, в число которых попал и я.

Ну, оценка веса и значения – дело обычно спорное, но, вероятно, высокая оценка не сильно преувеличена, коль скоро многие на слуху, у всех вышли многочисленные монографии и объемные мемуары, которые обратили на себя внимание читателей и рецензентов. Что проблема этнического размежевания и национальной самоидентичности ныне в России достаточно остра, доказывать нет надобности. В этом свете анализ четырнадцати гуманитариев может оказаться интересен многим (не исключая и самих анализируемых – по крайней мере, тех, которые еще живы).

Отобранные четырнадцать персонажей – это два философа и культуролога (Григорий Померанц и Владимир Библер), один социальный психолог и философ (Игорь Кон), один социолог (Владимир Шляпентох), три филолога, изучавших фольклор или литературу (Ефим Эткинд, Елеазар Мелетинский и Юрий Лотман), один философ и писатель (Александр Пятигорский), один лингвист (Ревекка Фрумкина), два историка (Михаил Гефтер и Арон Гуревич), один искусствовед (Борис Бернштейн), один востоковед (Исаак Фильштинский), один археолог, культур-антрополог и филолог (Лев Клейн). Из них со многими последний названный знаком шапочно, с Коном дружил, с Гуревичем был в приятельской переписке, с Бернштейном был сокурсником по университету. Можно было бы включить сюда еще нескольких человек – историков Р.Ш. Ганелина и Я.С. Лурье, этнографа В.Р. Кабо, филолога Л.З. Копелева, археологов Н.Я. Мерперта и М.Б. Рабиновича (все они евреи, все известные ученые, у всех вышли мемуары), но это вряд ли изменило бы общие выводы.

Алека Эпштейна удивило (и, видимо, неприятно удивило) одно обнаруженное им обстоятельство: все означенные лица, не отрицая своего происхождения и не стесняясь его, все же не исходили в своем поведении из еврейской идентичности, не отождествляли себя с еврейством и не связывали своей судьбы с государством Израиль. Они не интересовались еврейской культурой, не говорили на еврейском языке (ни на идише, ни на иврите) и в нескольких поколениях не придерживались иудейской религии, происходя из семей атеистических. Более того, воспитанные в русской культуре, они явно считали своей родиной Россию, отождествляли себя с русским народом и жили его интересами. «В сложном составе их самоидентичности, пишет Эпштейн, – русская „половина“ явно перевешивала еврейскую». Когда четверо из них эмигрировали (а прибавив тех, кого я предложил, – шестеро), «показательно, что в еврейское государство Израиль не отправился ни один». Франция, Англия, США (Германия и Австралия).

«Зная, что для многих окружающих они, чем бы ни занимались, оставались евреями, – пишет Эпштейн, – сами эти люди в своих многочисленных интервью и выступлениях, как правило, настаивали на том, что их национальное происхождение – малозначимая деталь, которая почти ничего в их жизни не определяла». Он приводит высказывание Померанца: «Я равнодушен к поискам корней, традиций и не слишком много думал, откуда рос, из чего складывался». Эпштейн поражен: «Трудно представить более странные слова в устах выдающегося мыслителя-гуманитария, занимающегося философией истории и культурологией, чем эти мемуарные размышления Г.С. Померанца». И завершает мысль: «Анализу этой показательной модели самоотрекающегося комплекса крупнейших русско-еврейских интеллектуалов второй половины XX века и посвящена эта статья». Эпштейн первым попытался «скомпоновать групповой портрет интеллектуальной элиты „шестидесятников“ русско-еврейского происхождения (первой когорты, выросшей и сформировавшейся уже в послереволюционной, и исключительно советской, среде)».

Эпштейн хорошо понимает, что это «самоотречение» не похоже на комплекс «самоненависти» немецких и центральноевропейских евреев XIX – первой трети XX века. Тот возник в условиях внешнего презрения и стигматизации, и ситуацию эту хорошо отражает старый еврейский анекдот: еврей принимает крещение, а за этим опасливо следит его единоплеменник, чтобы в случае удачи последовать его примеру. Когда операция закончена, он подходит и спрашивает: «Ну, как, Хаим?», а тот отвечает: «Во-первых, я тебе не Хаим, а Иван, а во-вторых, как с тобой разговаривать, когда вы, евреи, распяли нашего Христа!» Но в раннесоветское время евреи были, по выражению Эпштейна, «сверхпредставленной» нацией в советской элите. Так что это не «самоненависть», это что-то иное.