Мультипроза, или Третий гнойниковый период

И тут же жэковские люди метнулись за окнами. То были слесаря, плотники и другие люди: кудрявые и как бы сельские, поэтические.

– Огурца бы шефу, огурца! – разнеслось эхо.

– Да где ж взять его! – резонно закричали пьяные люди жэка. – Еще вчера съели все!

– Шкафы откройте для общественного аудита! – отдал приказ Майский.

Отворили двери по приказу его и ахнули: в шкафах пусто, только пыль многолетняя да окурки мятые, и загогулинками.

– Пропил государственные документы, до последнего листочка! – закричали все, оскорбленные в самое сердце.

– Да как же ты таким огромным народонаселением управлял в регионе без единой бумаги? – закричал Майский. – Сказывай!

Он подставил ухо прямо к губам Федора Иваныча:

– Громче говори! Не слышу ответа я!

– Так ведь нету у тебя, Иван Лукич, с этой стороны уха! – шепнули с другой стороны активисты. – Час назад радиоснарядом оторвало, забыл?

– Ах ты распроблядь такая! – ругнулся заслуженно Иван Лукич, подставляя наличное ухо. – Отвечай! Как ты людьми и жизнью в регионе управлял?!

Но молчал Федор Иваныч, лишь качался – весел, голубоглаз.

Тогда заглянули в стол к нему и снова ахнули.

Ни единой бумаги, ни одного графика, ни одной диаграммы роста, пустые ящики – только печать в уголку да рядом дохлый хамсенок.

Скрутили его активисты, стерли в порошок, рассовали по баночкам и, весело перекликаясь, вышли из жэка.

– Солнце-то к вечеру! – сказал Майский, отдуваясь.

– И трамваи визжат на поворотах как оголтелые, – сказали активисты другие. – Пора за Булгаковым в ночь выходить...

16. Кишки Потекоковой на службе Добра

Одной из первых кто вышел в ночную очередь за Булгаковым была небезызвестная Тихомирова со своей противотанковой каталкой.

До этого ей снился сон.

Явился перед ней Булгаков. Тихомирова вскричала:

– Ой, Михаило Афанасич, золотистый ты наш!

Она упала, всхлипывая, стала целовать башмаки писателя, бормоча при этом:

– Воланд, любимый наш народный, как там поживает? А Понтя с Филаткой?

– Встаньте сейчас же с колен, о господи! – громовым голосом сказал писатель.

Он бережно взял под руки Тихомирову, поднял и поцеловал теплым поцелуем.

Итак Тихомирова обогнула коробки домов, пересекла пустырь, влезла на глиняный косогор, на котором стояла дощатая кривая какая-то каптерка, без окон, без дверей, с непонятной выцветшей вывеской типа «Вторбытсоцтыцсырье».

– Что ли, первая я здесь? – с изумлением сказала она себе самой.

И только сказала она это, как изо всех щелей – из-под бревен, из-за ящиков, из-за бугров и бетонных плит – стали выползать тучами люди советские.

– Ага, какая ты одна на всем земном шаре умная! Не первая ты здеся, а тысяча первая!

И они, злорадно хихикнув, стали обратно расползаться по щелям: стелить там себе на ночь.

Тут, кстати сказать, из ближних кустов, из густеющих сумерек, из-за автобуса с подольским номером вышел голодный человек с огромным рюкзаком за плечами, подумал-подумал, протянул руку и посадил в рюкзак старуху Воинову, которая прикемарила. Он понес ее в ближние кусты, он понес ее в слабые золотистые сумерки, он понес ее за автобус с подольским номером; он притаился там...

Возможно готовился еще один случай социалистического каннибализма, если учесть, что люди в Подмосковье в те годы были еще голоднее, чем люди в Москве.

Тут выскочил откуда-то дурень Мешков с криком:

– Я – он! Он! Лелин!

Он встал, протянув руку, он по-доброму сощурился, глядя на человека с рюкзаком, и являлся теперь как бы человеком с прищуром.

Человек с рюкзаком посадил и Мешкова в рюкзак и Мешков там притих.

На помойке истошно завопил старик Мосин, но радовался он не новым ништякам.

У Мосина появился конкурент и враг. Он стащил у старика шмоток моркови и пустую бутылку.

То был старик Сухарев, пришлый, с соседней помойки. Чужак стоял, притаившись за контейнером: он свирепо поблескивал стеклянным глазом, он клацал железными новехонькими зубами.

Мосин выхватил припрятанную кишку Потекоковой и стал душить ею Сухарева.

Сухарев захрипел, рванулся влево, рванулся вправо, впрыгнул в ручей, что журчал за помойкой, и поплыл.

Но Мосин ударил его веслом по голове, Сухарев стал уходить к рыбам. Не успел он умереть, как его схватил в ленивые объятья сом и стал есть, молча и упорно.

Половину старика Сухарева он съел вместе со слуховым аппаратом и медалью, а другую половину спрятал в подводной дыре.

Старик Сухарев оставшейся половинкой убежал из логова подводного зверя, вновь пробрался во владения старика Мосина.

– Ты опять здесь! – ахнул Мосин.

Сухарев схватил кусок селедки и пустился наутек. Он бежал в два раза быстрее, так как был теперь в два раза легче.

Махнул тогда Мосин рукой и ушел за контейнеры.

17. Убийцы Степанюк орудовали волшебной магией и кирпичами

Любительницы Булгакова, перекликаясь на ночь, хватились Войновой.

– Да ведь она пошла в роддом, очередь занимать! – догадались все.

На каптерке вывесили список, потянулись к роддому и вскоре все стали рожать.

Каждая старуха выходила из роддома со сверточком.