Мурашов

— Где найти? В кукурузе?

— На рынке. Я должен был приходить на рынок, по нечетным дням, в обеденное время, и ждать.

— Что за болтовня! Вы же радист, нелегальщин, не знаете языка. Я гляжу, вы начали снова испытывать мое терпение. Хорошо. Я терпеливый. Другой бы уже переломал вам кости, отбил внутренности и выщелкал зубы.

— Вам-то что мешает так сделать?

— О-о, мальчик метит в герои. Он желает пострадать… за идею, да? Чтобы проклятый фриц видел, как он умеет умирать. Не спешите. Это все совсем не так увлекательно и очень больно. А я — я ведь говорил уже вам? — гуманист. При том — вы мне нужны здоровым, с непопорченными лицом и телом. Чтобы мы могли вместе работать на рации, пойти на явки или на встречу с вашими товарищами, сколько их там было… Сколько, ну? Один, два?

— Нисколько.

— Так. Даю вам пять дней. После чего вы примете наконец свой венец мученичества. Что делать, вы же сами этого хотите! Но прежде вы пройдете испытание голодом и жаждой. А это ужасно. Мне интересно узнать ваш характер. На каком круге вы сломаетесь?

— Ни на каком.

— Ну, мой друг, не надо зарекаться. Вы сломаетесь, это обязательно, я ручаюсь. Я слышал много интересного про русских, хоть сам и не бывал на Восточном фронте, не встречался с ними, всю войну прослужил в Венгрии и Румынии. Вы первый экземпляр, и я с любопытством стану следить за вашим превращением. Вы превратитесь в зверя, мой милый, а звери не держат секретов, у них все на виду. Ступайте и думайте, думайте.

15

Гриша вернулся в подвал. В тот день ему не принесли уже ни баланды, ни хлеба, ни воды. На следующее утро, приведя радиста на допрос, конвоир привязал его веревкой к намертво вделанной в пол железной табуретке. Затем появились Геллерт с переводчиком, солдат принес им хлеба, вина, какого-то невероятно душистого супа в красивых тарелках, тушеного мяса в горшках… Кочнев сидел, молчал, только безостановочно глотал слюну. А те разговаривали, смеялись, ели, пили вино и не обращали на пленного никакого внимания. То же повторилось на другой день. На третий день Гриша начал стонать и ругаться, на четвертый — только хрипел, на пятый, ощутив запах супа, — потерял сознание. Утром шестого дня гауптштурмфюрер показал лежащему пленнику на громоздящийся на столе узел грязной ткани:

— Гляньте сюда, Кочнев. Это парашют вашего коллеги. Испачкан, весь в земле, но это не имеет значения. Важно, что он перед вами. Если бы вы знали, сколько стоило труда найти его в степи! Но я понял, что вы сдадитесь только перед убедительными доводами. Я отдам его на экспертизу вместе с вашим, однако нас ее выводы уже не должны особенно тревожить. Теперь отпираться от того, что вы были не один, бессмысленно. Притом вспомните, что сегодня срок моего ожидания кончается, и к вам могут быть применены меры физического воздействия. Станете молить о смерти, а ее не будет. Я постараюсь, чтобы вы протянули как можно дольше. Ну же, решайте!

Значит, Паша живой. Где-то здесь. Работает. А я попался, дурак. А может, и у меня все обойдется? Попробовать схитрить, обмануть их… Что они знают? Бросить крючок. Запутаются, факт. Что из того, что они будут знать больше, чем им полагается. Все отрицать, как раньше, бесполезно — парашют-то вот… Что бы я им ни сказал, ничего уже не изменится. Пашу я им все равно не дам. Ну, скажу частоты. Там все равно примут только мою руку. Во время передачи дам сигнал о работе под контролем. Ну что ж, попробуем. Тихонько, тихонько закидывай крючочек… чтобы не сбухал поплавок… на!

Он с трудом приподнялся на локте, поднял голову.

— Я… хорошо… дайте мне поесть… Пить…

— Если вы не будете упрямиться и держать язык за зубами, вам немедленно дадут куриный бульон и чай. Ну, что вы хотите сказать? Сколько вас было?

— Двое. Я и один капитан. Левушкин Сергей Дмитриевич. Все явки у него. Мы должны были освоиться, и я… начать передачи. Все… больше не могу…

Геллерт похлопал его по щеке.

— Сейчас вас накормят и напоят. Что, плохо быть голодным, а? Я же говорил: это ужасно. Особенно, когда едят у тебя на глазах. Но вы молодец, выдержали весь срок. Удивительно. По дороге сюда я с печалью, поверьте, думал о том, что произойдет с вами, если вы и сегодня не захотите говорить. А потом я сказал себе: «Нет, это невозможно! Он еще молодой и не такой глупый, чтобы не сознавать, что его ждет». Верно, Кочнев?

— Да, да… — покивал головой Гриша. — Ну дайте же поесть, негодяи.

Он пил, захлебываясь, теплый бульон, и Геллерт благодушно поглядывал на него.

— Сегодня отдыхайте и поправляйтесь. Завтра займемся делами.

Солдат-конвоир приносил в камеру то бульон, то кашку, то яйцо всмятку, то густые сливки, то молоко, то крепкий чай. К полудню Гриша встал, потряс одрябшими руками: н-да, ушла силушка… Трижды появлялся врач-молдаванин, делал вливания в вену.

За ночь он хорошо выспался, однако когда появился в кабинете перед глазами Геллерта, тот поморщился:

— Не сказать, чтобы вы сильно посвежели за эти сутки. Раньше брились каждый день?

— Когда как. Но обычно — да.

— Курт, прибор! Извините, руки мы вам свяжем сзади, а переводчик подержит голову.

— Зачем это?