Муравечество

Я лезу рукой под блейзер и тереблю «Кел-Тек PR-9» в кобуре.

— Это что, «Кел-Тек PF-9»? — спрашивает Клоунесса Лори.

— Да, — говорю я, — или PR-9.

— PF-9. Это разве не женский пистолет?

Я молча сижу в нашем звукоизолированном (но ни в коем случае не Б-гоизолированном) сборном шуле^[168]. Конечно, я прихожу сюда молиться, но иногда и просто продумать. Другой бы сказал: «Б., разве подумать — это не то же самое, что помолиться?» И я бы согласился, ибо продуктивное применение величайшего дара Хашема человечеству — человеческого разума — это вид молитвы в самом прямом смысле. Сегодня моя «молитва» — это попытки вспомнить мельчайшие завитки великолепного полотна Инго. Ибо в идеальном произведении искусства ключом для понимания всего целого бывает мельчайшая деталь. Может ли «Сад земных наслаждений» Босха существовать во всей полноте или хотя бы иметь хоть толику смысла, если убрать из верхнего левого угла крайней панели гризайли крохотное изображение Б-га? Он едва ли видим, и все же он является источником энергии — нет, причиной — всего, что там есть, и более того — всего, что было, есть и будет. Вероятнее всего, точно так же дело обстоит со всеми до единого элементами выдающегося творения Инго. Следовательно, с вышней…

— Ты сейчас подумал «вышней»? — спрашивает Клоунесса Лори, которая рядом полирует свечи для шабата.

— Нет, — отвечаю я.

— А, — говорит она.

Следовательно, с наивысшей серьезностью я должен заглянуть в недра своей памяти о фильме Инго, чтобы выловить эту пропущенную, критическую деталь. Я вижу, как Мэдд и Молли — голые, афроамериканские, очленённые — ухаживают за больным ребенком, тоже голым, афроамериканским и очленённым. Невзрачную палату освещает единственная лампа накаливания, висящая на проводе. По телевизору, на который никто из присутствующих не обращает внимания, идет древний черно-белый фильм. Я пробиваюсь мимо «центрального» действия сцены, чтобы сфокусироваться на этом единственном элементе заднего фона, этой, так сказать, мерцающей гризайли. На экране двое — один толстый, другой худосочный — занимаются какой-то клоунадой. Я пытаюсь перевести внимание от завораживающего первого плана с угнетенными красавицами и подобраться к мутному образу на маленьком телеэкране в углу. Двое — один в федоре, другой в котелке — стоят на сцене с занавесом за спиной, перед незримой публикой. Отец и сын? Не могу сказать наверняка, но один действительно кажется старше второго, хотя не пойму, какой из них.

— По-моему, Дэвид Седарис — чмо.

— Писатель?

— Да. Он писатель. Видел его в ток-шоу. Пришел в розовой плиссированной рубашке, жилете в блестках, блейзере и шортах.

— И это тебя расстроило?

— Он выглядел как придурок.

— Какая-то слишком агрессивная реакция на человека в шортах.

— Да он сам хотел выглядеть как придурок.

— С чего ты так решил?

— Стал бы мужик так одеваться?

— Может, он думал, что это красиво? Мне больше интересно, откуда у тебя такая радикальная реакция.

— Не знаю. Может, я козел.

— Ну, я не говорю, что ты козел. Просто говорю, когда у человека такая агрессивная реакция на то, что не имеет реального влияния на его жизнь, интересно узнать почему.

— Не знаю. По-моему, ведущий — антисемит.

— А при чем тут одежда Седариса?

— Это ведущие одобряют, как одеваются гости.

— Что-то не уверен.

— По-моему, это он хотел, чтобы Роберт Седарис выглядел как придурок.

— Дэвид Седарис.

— Дэвид Седарис.

— И Дэвид Седарис не еврей.

— Дай я тебя спрошу: лично тебе не было бы стыдно пойти с ним в ресторан?

— С Дэвидом Седарисом? В смысле если бы он был так одет?

— Да.

— Нет.

— Серьезно? Не думаешь, что на вас стали бы пялиться?

— Нет. Думаю, всем было бы все равно.

— Серьезно?

— Ну, разве что в Монтане. Может, там бы я переживал, что нас побьют, но не здесь.

— Серьезно?

— Никто даже бровью не повел бы. Разве что, может, подумали бы: ого, Дэвид Седарис идет.

— А если бы он был не Дэвид Седарис?

— В смысле просто неизвестный парень в такой одежде?

— Да.

— Всем все равно.

— Серьезно?

— Ну, разве что в Монтане.

Полагаю, это комедийная реприза, но мне она не кажется смешной. Впрочем, я не знаток и даже не любитель комедии. Однако знаю Дэвида Седариса и с большим удовольствием читаю его книги — не из-за юмора (которого не понимаю), но из-за пафоса. Более того, если убрать из всех книг Дэвида Седариса «шутки», я бы этого и не заметил. Для меня это «вода», разбавляющая настоящий посыл — посыл о человеческой жестокости, человеческой хрупкости и человеческом отчаянии. Почему же Инго вставил эту репризу с отцом и сыном, одетыми в стиле актеров водевиля, в телевизор на заднем плане сцены, где Мэдд и Молли ухаживают за ужасной раной ребенка?

То, что это в точности отражает наш разговор с моим отцом, который состоялся всего лишь на прошлой неделе, слишком бросается в глаза, чтобы быть совпадением. Возможно ли, что эта сокрытая крупица и есть частица Бога в фильме? Та сокрытая частица, которая объясняет все? Все в мире фильма и вне его?