Муравьи революции

После обеда по нарядам не пошли. Учебные классы пустели. Со всех экипажей и школ тянулись вереницы матросов к собору. Большая Соборная площадь гудела и тяжело волновалась; десятитысячная толпа напирала к центру.

На трибуне, заломив на затылок фуражку, расставив широко ноги, нелепо размахивала руками фигура матроса; ветер трепал коротенькую чёрную ленточку; полуосипший голос с трудом доносил до ушей слова…

— Товарищи! Сегодня здесь… мы должны сказать… наше решительное слово. Довольно. Товарищи, рабочие всей России дружным ударом оглушили царский самодержавный строй. Создали свой совет рабочих депутатов, который защищает их права. Что же делаем, товарищи, мы? Наши начальники смотрят на нас хуже, чем на зверей… Держат нас в грязных казармах, кормят гнилым червивым мясом… сырым, как глина, хлебом.

Лишают нас человеческих прав… вплоть до права заходить в сады и скверы… Пишут на объявлениях, что «собакам и нижним чинам вход запрещён». Что это, товарищи? Разве это не издевательство над нашей матросской личностью? Скоро запретят нам дышать… Чем дальше, тем наша жизнь становится хуже… И она, товарищи, ещё будет хуже, если над нами будут продолжать сидеть гидры самодержавных палачей. Рабочие добились манифеста… им дали право… А что дали нам? Шиш, товарищи.

Мы тоже хотим быть свободными… мы хотим, чтобы манифест распространялся и на нас…

Долой самодержавие! Долой палачей-офицеров!

Друг за другом карабкались матросы на шаткую трибуну, укреплялись на ней и, тыча в пространство загорелыми кулаками, исступлённо выкрикивали:

— Палачи!.. Гады!.. Кровопийцы!.. Долой!.. Довольно, попили!..

Толпа гудела, довольная крепкими словами, и радостно подхватывала:

— Пр-р-ра-авильно-о-о-о…

За спинами упоённо слушающих матросов, у края митинга суетился адмирал Никонов. Трусливо трогая матроса за плечо, спрашивал:

— Братцы, а, братцы, что это такое? Чего собрались?

— Бра-а-атцы, ишь, гнида, засуетился… Требования вот вам готовим… Шкуры вам спускать собираемся за карцеры и за гнилое мясо… — злобно бросили из толпы.

Адмирал испуганно посмотрел на матросов, торопливо вскочил на пролётку и ускакал. Кучка офицеров стояла в стороне и боялась подойти ближе.

Увидев, что адмирал удирает, офицеры стремительно смылись.

А с трибуны в это время неслось:

— Товарищи, вот наши требования…

— Давай, давай… требования…

— Согласно дарованному манифесту… — веяло над толпой, — матросы являются российскими гражданами…

— Требуем избирательных прав… Уничтожения сословий… Чтобы каждому была особая тарелка… Сократить срок службы…

— Сократить! — отвечали эхом.

Спустилась ночь. Толпа заколыхалась. Взмётывая разноголосый шум, возбуждённые матросы кучками полились в экипажи. Митинг кончился.

Ночи и дня бурлили экипажи внутренним надсадным кипением. Огненные слова «восстание» рвались из каменных стен матросских казарм.

— Товарищи, не верьте царским обещаниям… Будем сами с оружием в руках добиваться свободы народа…

— Не рано ли? — раздавались робкие голоса и тонули в протестующем гаме…

Двадцать пятого произошли первые беспорядки. Гарнизон крепостного форта «Константин» взбунтовался. Команда выворотила из печей котлы с супом и разлила по полу кухни, выгнала из казармы унтера и фельдфебеля, пытавшихся воздействовать на солдат. В форт примчался комендант крепости; солдаты встретили его свистом и демонстративным: «Ура! Бей его!».

Коменданту удалось добиться у солдат, чего они хотят. Солдаты предъявили коменданту требования об улучшении экономического и бытового положения. Комендант заявил, что он все требования примет к выполнению…

Высшее начальство стремилось уговорами и увещаниями предотвратить надвигающийся взрыв. Адмирал Никонов каждый день объезжал экипажи и старался казаться «отцом добрым»… Всюду по прибытии в экипаж он просил, чтобы команды выделяли товарища для переговоров, но из этого ничего не выходило, и адмирал уезжал ни с чем. Пятый флотский экипаж, не желая говорить с адмиралом, демонстративно вышел из казармы экипажа.

Начальство теряло всякое влияние на матросов и солдат. Последние твёрдо требовали распространения свобод, объявленных в манифесте 17 октября, на матросов и солдат.

Улицы пустели. Офицерское собрание не кричало снопами света, не неслись наглые волны оркестров, закрытые двери молчали. Только в штабе сновали суетливые адъютанты. Тревожно шептались власти, и ключ телеграфного аппарата нервно взывал в пространство.

В экипажах в эту ночь не спали. Неуверенный тон начальников, растерянность адмирала, смелые речи матросов и лозунг «восстание» толкали массу на неведомое, остро ощутимое действие… Разбившись на кучки, лёжа на нарах, матросы вполголоса беседовали об обычных вещах. Офицеров и «шкур» в эту ночь в экипажах не было.

Серое утро застало Кронштадт молчаливым. Экипажи безмолвно смотрели на пустынные улицы. Рабочие порта с узелками подмышкой стояли кучками у решётки парка и полушопотом обменивались словами…

Вдруг где-то вспухнуло мощное, вызывающее:

— Уррр-а-а-а!