Муравьи революции

Исполнительный комитет общественных организаций помещался в доме генерал-губернатора, на берегу Ангары. У подъезда стоял почётный военный караул, который никого у входа не задерживал. Я прошёл в приёмную. За столиком сидел какой-то военный,

— Мне в президиум комитета надо.

— Вы откуда?

— Из Александровского централа. Каторжанин, — добавил я для солидности.

— Обождите, я сейчас узнаю, — военный скрылся за дверью. Через минуту вышел. — Войдите!

В генерал-губернаторском кабинете сидел за столом Тимофеев.

— А, Никифоров, з-до-рово! Вы чего?

— Я хотел бы насчёт работы поговорить.

— Насчёт работы. Вот хорошо. Бегут все в Россию, а здесь никто не хочет оставаться. Надо крестьян информировать. Поедешь? В роде как бы комиссара…

— Что же, можно, я согласен!

— Мандат и денег тебе дадим, катай.

Вошли Веденяпин, Архангельский.

— Вот, товарищи, Никифоров, знает быт и психологию наших крестьян, согласился поехать для информации, хотя он из бунтарей-большевиков.

— Ага, ну, ничего, — одобрил Архангельский, — поезжайте, не опасно. Сибирских мужичков в большевиков не переделаешь — крепки.

Тимофеев позвонил, вошёл тот же военный.

— Вот передайте эту записку управляющему делами. Нужно товарищу Никифорову выдать мандат на поездку по губернии и путевые.

Управляющий делами не знал, какого характера надо выдать мандат, поэтому я продиктовал его сам. Уполномочивается для реорганизации волостной и сельской власти.

Подписывать мандат я понёс сам. Тимофеев поморщился:

— Что-то ты сразу!

— Комитеты создать надо: не оставлять же старшин у власти!

— Знаете, всё же как-то сразу.

— Что боишься, чтобы я мужиков в большевиков не переделал?

Тимофеев отмахнулся и подписал мандат. С мандатом и деньгами в кармане я явился в наш комитет.

— Ну, как?

— Еду реорганизовать власть на местах.

— А как ты думаешь это делать?

— Буду пока организовывать волостные комитеты, а потом съезд соберём.

— А как насчёт войны с ними будешь говорить, не отдубасят тебя мужики?

— В Александровске не отдубасили, не дураки они.

— Ну что же, крой!

— Товарищ Парнякова, получай законные взносы и регистрируй.

Парнякова аккуратно вписала в журнал мой взнос, зарегистрировала мою фамилию и, небрежно написав квитанцию, подала её мне.

— Получай. Отныне ты узаконенный социал-демократ.

— Большевик, — добавил я авторитетно.

— Катись, не толкись перед глазами.

— Товарищ Никифоров, — пропищала над ухом какая-то девица.

— Ой, в чём дело?

— Сегодня собрание артистов и служащих театра. Никого послать не можем. Пойдите, пожалуйста, выступите перед ними, а то эсеры собрание захватят…

— Да душа с них вон, пусть их захватывают, что нам революцию делать — с балеринами-то что ли!

Из двери кабинета высунулась рожа Трилиссера:

— И в самом деле сходи-ка выступи.

— Чёрт с вами! Где они собираются?

— В театре, — пропищала опять девица, — в шесть часов вечера. Смотрите не забудьте.

Решил до вечера побродить по городу. Недалеко был хлебный базар. Направился туда. Из рыбных рядов несло тухлой рыбой. Продавцы сидели в засаленных полушубках, перекликались, иногда зазывали покупателей. Протянулся длинный ряд лавок с крестьянским инвентарём. У входа некоторых лавок висели богатые иконы, «Николы», и перед ними горели лампады. Купцы с богом были в большой дружбе. Вокруг рыночного настила стояли крестьянские подводы с хлебом, с картошкой. Посредине рынка стояла будка с весами, «важня». Я пошёл мимо подвод в надежде встретить знакомых крестьян. Рынок тот же, что и двадцать лет назад, только менее оживлён и беднее. Не встретив никого знакомых, я пошёл пообедать в столовую, помещавшуюся где-то на Амурской улице в подвале.

В столовой встретил Тохчогло, Проминокого и Митьку Мельникова.

— А явился, мужицкий агитатор, — расплылся улыбкой до ушей Проминский, — не побили тебя мужики?

— Нет, не побили. Только скучно одному ехать было. А вас, говорят, с пушечной пальбой встретили?

— Пока нет, но скоро встретят с пушками, — пророчил Тохчогло.

В столовке народу было набито до отказа. Большинство были александровцы, галдели как будто у себя в камерах, не слушая друг друга.

— Все наши. — С удовольствием заключил я свой осмотр. — И галдят так же. Только камерой не воняет.

— Да, но зато сильно воняет оборончеством… сильнее чем в камерах, — опять съязвил Тохчогло.

— А «школа-то прапорщиков» не даром готовилась, в юнкера метят, проговорил уныло Митька и, помолчав, добавил: — Сволочи! Ему было обидно, что его партия, которой он отдал полжизни, постепенно становится на пути революции.

— А, ты, Митя, плюнь на них. Не по пути тебе с ними. Будем продолжать вместе драться, — утешал я его.

Откуда-то из глубины столовой появились эсеры Кругликов и Пумпянский.

— А вот наши либералы, — проговорил я громко. Кругликов и Пумпянский оглянулись.

— Это, кажется, пораженцы из четырнадцатой? — проговорил, прищурив на нас глаза, Пумпянский.

— Не страшно, — искривив улыбку, ответил Кругликов и они оба вышли из столовой.

Время подходило к шести. Я поднялся из-за стола.

— Мне пора.

— Куда тебе пора?

— К балеринам на собрание.