Муравьиный царь

Снежная дорога усыпляла его.

– Что? – Мать подняла глаза от бумаги.

– Сказку.

Ехать было уже недалеко, если по карте. Карте он уже не верил. Да и редким указателям тоже. Вообще ничему. Иногда за снегом мерещились огни Бездны. «Рано еще», – думал Михалыч. Поскребывали снегоочистители.

– Жил-был дед со старухой, – начала мать.

«У самого синего моря…» – отозвалось в голове Михалыча, и он почему-то вспомнил Турцию, горячий песок и Лену в новом купальнике.

– Детей у них не было.

Турция в голове всё продолжалась. Катюха, еще не такая вредная, по пояс в блестящей воде, бросает ему мяч. Жалко, что после Катюхи они больше никого не завели. Лена не хотела. Возраст, говорила, не тот, чтобы снова с пузом. Один раз подзалетела, нарушили с ней технологию. Ничего ему не говорила, он потом узнал. Вернулась вся выгоревшая, постаревшая. К себе месяц не подпускала, слезы. Он все понял. Потом снова в норму вошло, помолодела, под мальчика постриглась… Мяч, брошенный Катюхой, летит к нему…

– И говорит ей, – шептала свое мать, – не родила ты мне сына, так хоть из муки его сделай. Собрала бабка всю муку, дед в муку плюнул, тесто замесила. Слепила сына и в печь. Стал сын в печи кричать: «Вытаскивай, а то черным буду! Вытаскивай!» Испугалась старуха, вытащила. Лежит сын, румяный, здоровый, пока остывал, она его Колобком назвала, за круглость. А он прямо на глазах растет, она и спать легла. А ночью старик встал, смотрит, парень здоровый лежит. А старик забыл уже, что это его сын, а есть хочется. Стал он Колобка есть, с ног начал и увлекся. А Колобок молчит: или не чувствует еще, что его едят, или отца обижать не хочет. Тогда к родителям другое отношение было, страх был, а не теперь как.

«Намек понят», – хмуро подумал Михалыч и зевнул. Воспоминания о Турции в голове уже кончились, стало пусто, голос матери усыплял еще больше. Михалыч полез за жвачкой, освободил от обертки и закинул в рот. Помогает от сна.

– А дед уже до головы добрался. Тут только Колобок и заговорил: не ешь меня дальше, с головой, я тебе песню спою. А голова у него все это время росла. Дед уже живот набил, расслабился. Ладно, говорит, давай пой свою песню. Ну и всё. Открыл Колобок рот и давай петь. А дед плясать начал, а кончить не может. Плясал, плясал, такой танец, другой танец, да и упал мертвым. Возраст все-таки. А тут как раз бабка проснулась. Смотрит, дед на полу готовый. Хотела бежать, а Колобок ей кричит: стой, старая, дай я тебе тоже спою. А та возьми и скажи: ну, спой. Интересно ей стало. Он и запел, сама виновата. Уже на пол повалилась, а все ногами дрыгает, остановить себя не может. Ну и всё, два трупа. А Колобок в окошко – прыг, и в лес покатился. Катится, катится, навстречу ему заяц. Увидел Колобка, дай, думает, съем его. А Колобок ему говорит: не ешь меня, длинноухий, давай, я тебе песню спою. Заяц и говорит: давай. Ну и всё. Начал заяц плясать, а как закончить, не знает. И умер под кустиком. Вздохнул Колобок и дальше покатился…

– И встретил лису, – сказал Михалыч, давя зубами жвачку. Во рту стало мятно и вообще веселее.

– Лису в конце, сперва волка. Потом медведя.

– И все плясали.

– Получается, все. Кроме лисы.

– А она его съела.

– А вот и нет. Это по-книжному съела, а у нас не так, говорили.

– А как?

– А никак. Раз перебиваешь, то и никак.

Жвачка, которую Михалыч все перекатывал во рту, быстро теряла вкус. Загнал ее за щеку и снова глянул на карту.

– Сказки надо слушать, а не перебивать, – сказала мать.

По карте должна быть уже Песковка, это перед Бездной.

– Поженились они! – сказал мать.

– А… – кивнул Михалыч.

– Лиса-то была умная. Условие, говорит, чур, только вместе плясать будем. Ну и всё. Поплясали – и любовь возникла и уважение. Сыграли свадьбу по всем правилам, не как теперь. И от них уже все лисы пошли, дети их, раньше лис тут почти не было.

Никакой Песковкой не пахло. Или не туда повернул? Вроде туда.

– Выдумщица ты, мать, – зевнул Михалыч.

– Ну, это уж твое дело, как считать. Если выдумщица, то и пожалуйста. Мне даже лучше. А у нас старики и место показывали, где та изба стояла. Это в книжках сказки фантазией считаются, а у нас никакой фантазии не было, жизнь была, трудились, как могли. И изба та недалеко от нас стояла. Еще после того случая долго пустой была, трогать боялись. И старика тех со старухой тоже отдельно от всех похоронили… за их смерть.

– Откуда знали, как они умерли?

– А в деревне всё знают. Это в городе не знаешь даже, что там за соседней дверью творят, а в деревне все на виду и совести больше.

– Хорошо. – Михалыч слегка улыбнулся.

– Что хорошо?

– Всё хорошо, мать. В норме.

– Нет, ты скажи, что хорошо, раз смеешься.

– Не смеюсь… Как у них дети, говоришь, родились, если от Колобка одна голова осталась?

– Нормально родились. Вы, мужики, о себе слишком большого мнения. А баба если захочет, то и от печного горшка родит.

Михалыча вдруг пробило на смех. Стал смеяться, сам не зная для чего. Даже руки вспотели. Смеялся больше лицом, щеки разболелись, а в груди смешно не было.