Мусор

Саше не хотелось идти, потому что в компании старых друзей он всегда чувствовал себя неловко. Раньше с ними был Мишаня – его ближайший друг с самого детства, с которым они вместе ходили сначала в детский сад, а потом сидели в школе за одной партой, и даже когда тот после девятого класса поступил в техникум и привёл Саню в компанию к своим новым приятелям, в которой оба они задержались, оставались главными единомышленниками. Теперь Саша даже считался его родственником, поскольку, не особенно веруя в бога и ни разу не посетив церковь по собственному желанию, был однозначно выбран крёстным для Мишанькиной дочери. Именно этот друг всегда ждал его в Боголюбове; ради встречи с ним Тюрин отчаянно стремился сюда, чтобы поделиться своими проблемами, выслушать его хладнокровное, но мудрое мнение, подбадривание, вспомнить детство и хорошо посмеяться – но пять лет назад Мишаня тоже перебрался в столицу, и теперь жил на съёмной квартире в Подмосковье с молодой женой, не очень любившей выпивку и гостей, и двухлетней дочерью, работал в ремонтной бригаде и имел совсем немного свободного времени на встречи со старым приятелем. Когда же в последний раз они приехали в Боголюбов вместе, то оба как-то смущённо чувствовали себя в прежней компании, чем потом с облегчением поделились друг с другом. Было ощущение, что к ним не то относились как к заносчивым, заранее неприятным москвичам, не то ждали, что они поделятся своими невероятными успехами, которых не было, не то просто радовались бесплатному виски, принесённому ими с собой, не замечая самих друзей.

Саня, присев на корточки перед раскрытой спортивной сумкой, долго думал, как ему одеться – проще или же моднее, чтобы выглядеть уместно на этой вечеринке. Потом ему стало смешно, что наряжается, как будто на званый ужин, и хочет произвести впечатление на людей, знавших его лет пятнадцать и видевших ещё в спортивном костюме с надписью «Формула-1» во всю спину, купленном матерью на рынке без примерки. Тогда он выбрал чёрные спортивные штаны, серое худи – конечно, дороже и современнее того, что приходилось носить в школе, и это было для него важно, – быстро переоделся прямо в комнате, встав между работающим телевизором и дремлющим отцом, и подумал, что выглядит хорошо: недёшево, но небрежно, как будто надел наспех первое попавшееся. Заглянул на кухню, где было уже очень душно и сильно пахло обжаренным чесноком, – мать снова стояла у плиты, сосредоточенно переворачивая что-то на сковороде, а рядом по телевизору пело и переливалось нечто золотисто-розовое с вкраплениями человеческих лиц.

– Мам, я пойду с Юрцом прогуляюсь.

– Куда? – испуганно обернулась она, прекрасно расслышав его. – Сейчас обед будет!

– Да я не хочу есть.

– Какой не хочу? Только позавтракал… Там тебя, поди, никто кормить не станет.

– Да я потом, правда, – Саша не любил есть и ещё сильнее не любил спорить из-за еды.

– Етить-колотить! Опять одну Клаву ждать к столу, – она отвернулась обратно и печально произнесла, не глядя на сына, заранее предчувствуя его отказ и расстраиваясь. – Бриться всё-таки не будешь?

Саше было неловко, но оставаться здесь дольше казалось ещё страшнее и глупее, чем терпеть мамино напряжённое молчание на протяжении долгого времени – сейчас, когда уже собрался, казалось, что не выдержал бы в домашней духоте и полумраке и минуты лишней.

Дом словно выплюнул его, ударив движущейся от массивной пружины входной дверью по спине, из жара в непривычную прохладу. Бельё во дворе успели снять, была гораздо лучше видна коричневая земля, кое-где усыпанная яркими жёлтыми и рыжими листьями, да с одинокими пучками ещё зелёной травы. Курицы сонно передвигались, иногда опуская головы за зёрнами, перед своим ограждением. Несколько помидоров ещё росли прямо тут же, и на них даже висели зелёные плоды. К вечеру облака вдруг расступились, и как будто тёмно-серое одеяло стянули наполовину с неба, освобождая всё тот же слепящий, оловом плавящийся закат вдали, над деревьями, облетевшими снизу, но с кудрявыми верхушками, ограждавшими реку от любопытных взоров. Тюрину стало досадно, что весь этот день он провёл дома, даже в окно не выглянув. Он сделал шаг вниз, по стонавшим ступеням, с веранды, и, как только нога его встала на битый асфальт дворовой дорожки, где-то за ним тяжело вдарил колокол. Саша вздрогнул. Колокол ударил ещё раз, прислушался сам к себе, и поплыла над полями, в абсолютной тиши ровная, размеренная музыка, то тяжело приземлявшаяся, то восторженно трепетавшая перезвоном маленьких колокольчиков. Уже у калитки, встав возле куста сиреневых сентябринок, он обернулся назад, на свой дом, чтобы увидеть полыхающие золотом родительские и клавины окошки, в которых отражалось заходящее солнце, и порыжевшую на вечернем свете черепичную крышу, и кусок голубой, потрескавшейся стенки, и сердце заиграло восторгом от того, как это всё красиво – знакомо, убого и красиво!