Мусорщик

— Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.

Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.

— О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?

— До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.

— Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.

— Р-р-раззява! — произнес попугай строго.

Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.

— Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.

— Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.

Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.

Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.

Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.

— Р-р-раззява! — заорал попугай.

Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.

— Пьянь ты старая, — сказал Галкин укоризненно, — лишь бы нажраться, черт такой. Вот ты черт какой, Прошка!

Попугай оторвался от поилки, посмотрел на хозяина весело, хмельно и ответил:

— П-р-ридурок.

Зверев с Обнорским рассмеялись. Птица и человек составляли комичную пару. Но тем не менее между ними была гармония, был внутренний лад.

— Цирк, — сказал Зверев. — Ну да ладно. Что с моей просьбой, Семен? Сделал?

— Сделал — не сделал… Конечно-таки сделал, Саня. Когда, скажи, старый еврей Галкин подводил? Как твою маляву получил — так и смастрячил.

Семен Борисович встал, подошел к окну и взял с подоконника папку синего цвета, швырнул ее Звереву. Сашка поймал и развязал тесемочки. Внутри лежали несколько листков бледных ксерокопий и пара газетных вырезок. Зверев бегло просмотрел ксерокопии, нахмурился, помолчал, потом попросил ручку и, когда Галкин дал ее, подчеркнул несколько строчек в тексте.

Обнорскому не терпелось узнать, что же это за бумаги, но он не спрашивал, наблюдал за алкоголиком-попугаем Прошкой. Прошка стоял возле пустой поилки, кивал головой и расправлял крылья. Возможно, он ощущал себя орлом.

Зверев протянул бумаги Андрею. Обнорский прочитал заголовок на первом листе: «Протокол допроса потерпевшего».

Вот оно что! Копия с архивного дела 1991 года.

— Ты все подряд-то не читай. Главное — на второй странице. Подчеркнуто. — сказал Зверев.

Андрей взял вторую страницу, сразу наткнулся взглядом на жирную черту, сделанную черной шариковой ручкой:

«Потерпевший показал, что, кроме денег, преступники изъяли у него рукописный альбом эротического содержания».

Далее следовало детальное описание порноальбома, который Кент прихватил у Джабраилова.