Мусульманский Ренессанс

Жена моя упрекает меня за то, что я не молюсь, я же ей говорю: Прочь с глаз моих! Ты разведена!
Как нищий, не молюсь я Аллаху — ему молится муж сильный и имущий.
А за ним Таш, Бекташ, Канбаш, Наср ибн Малик и вельможи,
И военачальник Востока, своды кладовых которого набиты до отказа.
Конечно, молится Нух (правитель Бухары), ибо перед силой его склоняется весь Восток!
Почему я должен молиться? Где мое могущество, мой дом, мои кони, моя сбруя, мои пояса?
Где рабы мои луноликие, где мои прекрасные и благородные рабыни?
Если б я стал молиться, когда моя правая не владеет и вершком земли, то был бы я лицемером.
Им предоставил я молитву, а кто меня за это порицает — тот пустой глупец.
Да! Вот если Аллах создаст мне благополучие, тогда я не перестану молиться, пока будет в небе молния сверкать.
Но молитва тех, кому приходится туго, есть обман[2386]

.

На Западе неустойчивое военное счастье предъявляло неслыханные требования верности людей религии. Когда византийцы в 322/934 г. захватили Малатью, говорят, что их военачальник велел разбить две палатки, на одной из которых был водружен крест. К этой палатке должны были собираться те жители, которые желали перейти в христианство и тем самым сохранить жен, детей и состояние. К другой же — те, кто желал остаться мусульманином: им гарантировалось лишь сохранение жизни. Большинство направилось к кресту[2387]. После того как округ Лаодикея вновь перешел в руки греков, большинство мусульман выехало оттуда, однако многие остались там, и теперь настал их черед платить подушную подать: «Я думаю, что они перейдут в христианство из чувства неприязни к этому унижению и из поддержанного принуждением жадного стремления к почету и благополучию»[2388].

Однако в центре империи отзвук побед, одержанных неверными, был крайне слаб: слишком уж уверены были в Аллахе, владыке Вселенной. Объяснение этого несчастья было обычным; даже более того, оно служило доказательством истинности ислама, который также должен страдать из-за грехов исповедующих его[2389].

20. Нравы

Как в мире древнего Востока, так и в Византии нравственность требовала для знатного дома наличия в нем евнухов[2390]. Ислам же категорически их запрещал. Коран и хадисы строго запрещают холощение людей или животных, и в обязанность инспектора промыслов (мухтасиб) вменялось следить за этим[2391]. Однако и в данном случае, примерно около 200/800 г., поверх отступающей арабской традиции в ислам проникают нравы древнего Востока, даже вопреки категорическому запрету пророка. Халиф ал-Амин, сын Харуна ар-Рашида, был настолько помешан на кастратах, «что скупал их повсюду, держал их возле себя и днем и ночью во время еды и питья, при вершении государственных дел, и знать ничего не хотел о женщинах, будь то свободные или рабыни. Белых кастратов называл он своей саранчой, а чернокожих — своими воронами»[2392]. Один поэт его эпохи так насмехался над этим:

Он ввел кастратов, он ввел религию импотенции,
И весь мир равняется теперь на повелителя верующих[2393]

.

Против закона, запрещающего кастрацию, верующий находил выход в том, что евнухов он, правда, покупал, но самую операцию кастрации уступал христианам и иудеям[2394]. Один источник VI/XII в. называет единственным местом, где производили эту операцию, христианский абиссинский город Хаджа[2395]. Еще в начале XIX в. «в Верхнем Египте было два христианских (коптских) монастыря, которые свои основные доходы извлекали из производства евнухов, причем это дело приобрело столь большой размах, что они снабжают ими почти весь Египет и часть Турции»[2396]. «Некоторые копты Асьюта превратили это в промысел: они покупают юных рабов-негров, подвергают их кастрации, отчего многие умирают, а выживших продают за цену, в двадцать раз превышающую их первоначальную стоимость»[2397].

В то время различали четыре рода евнухов: чернокожих, славян, греков и китайцев[2398]. «Белых евнухов два рода,— говорит ал-Мукаддаси[2399]: