Музей невинности

Вечерами, когда мы ставили обеденный стол так, чтобы любоваться морем, и садились пить ракы, по взглядам Сибель я чувствовал, что единственная возможность сохранить привязанность друг к другу без близости—это брак. Ведь многие женатые пары—притом не только из поколения наших родителей, но и наших сверстников — жили, казалось бы, счастливой семейной жизнью, хотя между ними ничего не было. На третьем-четвергом стакане мы, наполовину в шутку, наполовину всерьез, принимались гадать, кто из наших знакомых, дальних или близких, молодых или пожилых, «еще занимается любовью». Наша способность смеяться в той ситуации, воспоминания о которой доставляют мне сейчас неприятную боль, рождалась осознанием того, что до настоящего момента близость доставляла нам огромную радость. Тайной же целью этих разговоров, крепче привязывавших нас друг к другу, как сообщников преступления, была уверенность, что мы можем пожениться и так, и вера в то, что когда-нибудь близость вернется в нашу жизнь. Сибель начинала на это надеяться даже в особо тягостные минуты нашего пребывания, и тогда ее веселили мои шутки, радовала моя нежность, а иногда, пытаясь сразу перейти к действиям, она садилась ко мне на колени. В такие мгновения надежды и я ощущал то же самое, что переживала Си-бель, пытался заговорить о женитьбе, но не решался, боясь, что она откажет, поддавшись влиянию сиюминутных эмоций, и бросит меня. Как мне казалось, Сибель ищет подходящий момент одним рывком завершить наши отношения и отомстить мне, что позволило бы ей вернуть самоуважение. Она никак не могла смириться с тем, что четыре месяца назад, когда ей предстояла полная удовольствий и веселья счастливая семейная жизнь в окружении детей и друзей, жизнь, которой завидовали бы многие, утрачена. Но никак не отваживалась на решительный поступок. Мы старались преодолеть эту тяжелую ситуацию, так как испытывали друг к другу странную любовь и привязанность и, забываясь во сне, просыпались вдруг среди ночи от боли, терзавшей нас обоих, и вновь пытались окунуться в забытье, обняв друг друга.

Стояли безветренные ночи. Примерно с середины ноября к нашему дому, почти под окна, начал приплывать на лодке какой-то рыбак с сыном, и когда мы, вздрогнув, проспыпались среди ночи от плохого сна или от жажды после выпивки, слышали, как он бросает сети в тихие воды Босфора. Мальчик, с приятным тоненьким голоском, во всем слушался своего опытного отца. Лодка подплывала почти к нашей спальне. Они зажигали лампу, и ее прекрасный свет через ставни светил нам на потолок, а в самые тихие ночи мы слышали плеск весел в воде, звук воды, капавшей с сети, и покашливание рыбаков. Проснувшись от их появления, мы с Сибель обнимали друг друга, прислушиваясь к редким разговорам отца и сына, которые в нескольких метрах от нашей постели, не замечая нас, в тишине делали свое дело: шевелили веслами, бросали камни, чтобы рыба попалась в сети, вытаскивали улов. Иногда слышалось: «Держи крепко, сынок». Или: «Подыми корзину». Или: «А сейчас табань». Проходило какое-то время, наступало полное безмолвие, и вдруг сын тоненьким голоском говорил: «Папа, здесь еще одна!», и мы с Сибель, обнявшись, гадали, кого он видит. Обычную рыбу, или опасную рыбу-иглу, или какое-то иное существо? Так, фантазируя, мы часто засыпали вновь, а иногда лежали до тех пор, пока лодка беззвучно не удалялась. Не помню, чтобы днем мы с Сибель хоть раз вспоминали о рыбаке и его сыне. Но ночью, когда подплывала лодка, Сибель просыпалась и обнимала меня, я понимал: она ощущает чувство совершенного покоя, оттого что вместе со мной между сном и явью слышит голоса. Мне казалось, она ждет их каждую ночь, как и я. Мне казалось, что мы не расстанемся никогда, пока слышим рыбака и его сына.

Между тем с каждым новым днем Сибель обижалась на меня все сильнее, мы все чаще ссорились и ругались по пустякам. Она начала искренне сомневаться в своей красоте, и я все чаще заставал ее с мокрыми от слез глазами. Бывало и так, что мечтающий о Фюсун и утоляющий свою боль очередным стаканчиком ракы, я не обращал внимания на какую-нибудь выдумку Сибель, призванную доставить нам обоим радость, — пекла ли она пирожные или тащила в дом журнальный столик, купленный ею. Когда Сибель, обиженная, выходила, хлопнув дверью, я, хоть и страдал от раскаяния и угрызений совести, все же не решался подойти к ней и попросить прощения, удерживаемый каким-то странным стыдом и смущением, а когда все же подходил, разговаривала она неохотно.

Если бы помолвка была расторгнута, общество осудило бы Сибель за то, что она долго жила со мной, не будучи замужем. Сколь бы уверенно она ни держалась после этого и сколь «европеизированными» ни выглядели бы ее друзья, все восприняли бы нашу жизнь без брака не как любовную историю, а как историю несчастной женщины, запятнавшей свою честь. Мы, конечно, никогда с ней это не обсуждали, но каждый новый день работал против Сибель.