Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

Либретто, конечно, кудреватое, в духе «все умерли» (Тургенев писал, что «г-н Скриб смотрит на историю в уменьшительное стекло»), событий в опере масса, тянущая на мыльную оперу, из-за чего пять действий наполнены самой разной музыкой с множеством апофеозов, неожиданных поворотов и ложных финалов.

Музыка следует логике пьесы. Она живая, внутренне подвижная, постоянно меняющая темпы, весьма чувствительная, разнообразно мелодичная – точно композитор старался всем понравиться и всем угодить.

Не очень, конечно, глубокая, но при этом мастерски оркестрованная и эклектичная, внезапно вскипающая мелодиями прошлых и нынешних времен и стилей: именно Мейербер считается отцом «большой французской оперы», хотя «Африканка» уже в момент сочинения оказывалась изначально устаревшей, избыточно велеречивой, грузной.

Тургенев весьма точно характеризует его стиль: «Мейербер превосходен в изображении борьбы страстей и слабеет только там, где само действие останавливается, где борьба разрешилась. Отчего, например, его каватины большею частью неудачны… […] Вообще Мейербер не слишком счастлив в своих быстрых движениях – этом пробном камне всех композиторов».

Идеальное сочинение времен раннего романтизма с типическим побегом героя «в экзотические обстоятельства», она, тем не менее, лишена традиционной для музыки середины XIX века матовой неконкретности: меланхолического сфумато и выпрямленной драматической логики.

Такое ощущение, что за один вечер ты получаешь сразу несколько (по числу актов) опер – столько в нее всего понапихано: праздный парижанин, пришедший на спектакль в театр на бульварах, не имел права заскучать ни на минуту.

Для меня именно этот стилистический перенос и оказался особенно лакомым – вмиг улететь из ноябрьской Венеции с ее отчаянным, но румяным декадансом в условный парижский центр с его блеском и блестками. Таков уж зал Ла Фениче – пафосно покрытый позолоченной лепниной и пыльным бархатом; несмотря на то что после пожара его полностью обновили, обстановка здесь та еще – ветхозаветная (тем более при исполнении окончательно забытой оперы).

В воздухе висит пыльная взвесь, из-за чего софиты материализуют воздушные потоки едва ли не до материальной упругости; нос постоянно щекочут дополнительные ощущения; все это: традиционная, костюмная, добротная постановка, а также легкая (но не легкомысленная) музыка, прекрасный непричесанный оркестр и удивительно слаженный хор – сливается в ощущение подлинности и правды.

У них там, на сцене, все по-настоящему. Поют сильно, славно, играют точно, без пережимов, вязнут в пучине мелодраматических страстей, что, кажется, тоже вполне соответствует последним парижским модам позапрошлого века.

На такие спектакли раз за разом бегал Стендаль – в Париже ли, в Милане, – чтобы послушать бисовую партию Васко да Гама в третьем акте и пообщаться за кулисами с актрисами.

Мейербер умер на следующий день после того, как поставил точку в партитуре; некогда весьма исполняемый, он оказался в тени Вагнера, которому помогал, и прочно забыт.

Зря, конечно, ибо «Африканка» весьма колоритна и увлекает не меньше иных широкоформатных исторических полотен.

Хотя, повторюсь, и погружена в «мелкотемье», в брызги частнособственнических интересов.

Для того чтобы придать им хоть какой-то глубокий смысл, постановщики начинают каждое действие с видеопроекции – небольшого клипа, отчаливающего от наших времен и постепенно углубляющегося в складки эпох.

Спектакль начинается с запуска космического корабля, спутниковых тарелок и взлетающих самолетов, чтобы затем уступить место фотографиям старинных флотилий и видам древних карт, на которых еще нет Латинской Америки.

Возле одной такой карты и начинается действие оперы, вместе с томными томлениями невесты Васко да Гама, ждущей от него весточки и принуждаемой отцом выйти замуж за выгодную партию.

Приходят печальные сообщения, что вся португальская экспедиция, ищущая путь в «страну пряностей», погибла, но тут же, собственной персоной, появляется Васко и пытается увлечь совет во главе с Великим Инквизитором новой экспедицией, за что злые интриганы его сажают в тюрьму…

Совет происходит на слегка наклоненном помосте, по бокам от которого неожиданно опускаются четыре люстры, и специальный человек всю вторую картину зажигает свечу за свечой, после чего люстры взмывают под колосники.

В третьем действии тюрьму с решетками освещает один большой факел на заднем плане, в четвертой картине этих факелов уже два – зная историю Ла Фениче с его неоднократными пожарами, можно предположить, что именно эти не слишком заметные детали кажутся постановочной группе особенно радикальными.