Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

Сан-Джеремия романтична лишь издали, в мнимой запущенности отдаленно напоминая картины Беклина с таинственными зданиями на не менее таинственных скалах, окруженных мертвой водой.

Вблизи она банальна, как «гостевой промежуток», не по ранжиру большая и слишком темная, несмотря на окна под белым куполом, в которые светит солнце – если не с одной, то с другой стороны, раз она такая многосторонняя. И эти постоянно движущиеся по интерьеру солнечные тени – самое живое, что здесь происходит.

Путеводители ее, можно сказать, игнорируют, несмотря на пару картин Пальма-младшего, развешанных у входа с кампо, возле боковых ворот, как бы смещающих ощущение центра: получается, что алтарь у этого храма, имеющего форму правильного креста, находится сбоку. Слева.

Там же, где, если, миновав толпу калек и живописных нищих, точно выпадающих в осадок этой постоянной, идущей мимо толпы, войти со стороны кампо, должен располагаться другой алтарь, с мощами святой Луции.

В стеклянном гробике видно ее ссохшееся маленькое тело в красных одеждах и с маской на том месте, где раньше находилось лицо.

Если ты любишь святую Луцию (мне-то, честно говоря, интереснее Иеремия) или хочешь рассмотреть ее получше, бросаешь монетку в аппаратик, и тогда внутри стеклянного гроба зажигается свет.

Кто-то подсвечивает Тинторетто или Тициана, а кто-то – мощи святой Луции. Тоже бизнес, основанный на коренном интересе. На одном из коренных человеческих интересов, тем более что у меня нет сомнений в том, что современный туризм вырос из паломничеств, а наша тяга к достопримечательностям – из религиозного поклонения мощам.

Если залезть в Интернет и почитать историю жизни святой Луции Сиракузской, а потом историю ее смерти, точнее, бытования ее «бренных останков», которые расчленяли, неоднократно разворовывая, становится очевидным, насколько же трудно быть святым, не имея покоя ни при жизни, ни тем более после «трагической гибели».

В той же церкви хранится, между прочим, ребро Марии Магдалины, и она – церковь, а не Мария, – в этой посмертной распыленности своей не одинока. За эти дни я видел предостаточно реликвариев, а сколько их еще предстоит увидеть!

По всей церкви раскиданы изображения человеческого глаза; сначала я решил, что это эмблема Общества святой Лючии, но в Интернете выяснил, что мученица, оказывается, специализируется на глазных болезнях.

Про то, что храм посвящен глазам и зрению, окончательно я понял, встав в центре: внутри большого центрального купола есть купол поменьше, внутри него есть роспись, которую, как ни разглядывай, толком не увидишь: она уже как бы не мне предназначена. Вообще не нам.

Здесь очень много второсортного и просто уже китчевого мусора, современных икон и всевозможного извне привнесенного декора, но внезапно натыкаешься на «Святое семейство» Тинторетто или же на «Снятие с Креста» Уголини.

А еще здесь есть школа Пьяццетты, Феррари (по прозвищу Торретти), Маджотто, Менгарди и Фонтебассо, Себастьяно Санти и пара картин Скьявоне. Но все они как-то не сильно влияют на восприятие места: вмурованные в пустоту, они не кажутся окошками или «секретиками», как картины других церквей. Видно, или, точнее, ощущаемо, что картины здесь случайные, какие-то неродные и в этом разномастном скоплении визуального мусора из разных времен даже не двоюродные. Китч победил.

Когда живопись «перестает работать», храм действует в ином режиме. Лишенный якорей и личностных привязок, он становится просто территорией, огороженной стенами. Территорией, захламленной немыми предметами. Простенком. Тоже опыт. Церковь Святых Иеремии и Луции интересна неинтересностью, так как на густом, перенасыщенном художествами венецианском фоне демонстрирует прямо противоположный подход, когда живопись перестает быть стигматом подлинности или шрамом, «особой приметой», отличающей это место от «всех прочих», коими является подавляющее число культовых сооружений.

Кажется, персональные метки – имен ли, индивидуальных манер, цепляющих наше внимание, – нужны именно для этого пеленания восприятия, переводимого, таким образом, в иной интенциональный регистр – вместе с хорошей, следовательно, авторской живописью нас встречает другая, на этот раз лично окрашенная интенция, прирученная и более не беспризорная.

Сапожник почти всегда оказывается без сапог, церковь, посвященная заступнице больных по зрению, спит в церкви, где самое важное происходит где-то под куполом – когда заканчиваются не только все картины и скульптуры, но даже колонны и начинает царить солнечный свет, лишенный какого бы то ни было архитектурного (эстетического, визуального) расписания.

А может быть, и не лишенный, ведь солнце входит и заходит сюда в определенные промежутки времени, рассчитанные специально для этого здания аббатом Карло Корбеллини.

Торопиться было некуда, поэтому я ходил и воспринимал окрестные влияния, то, как они перекрещиваются у меня над головой и на уровне груди.

Еще я смотрел на людей, которые заходили и, сосредоточенные, садились на скамьи. Замирали и казались окончательно скульптурными.