Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

Мне всегда было интересно, о чем думают эти сосредоточенные люди. Разумеется, первые минуты они молятся, но о чем они думают потом, когда мирское наваливается, как беспробудный сон, от которого пока невозможно избавиться?

Обычные, как ты и я, «простые люди», скорее всего не обладающие навыками пристального внимания, ведь когда они оттаивают, то превращаются в прихожан и даже прохожих, которые ничем особенным не выделяются.

Но стоит им сесть за парту и замереть, как происходит явленное чудо отчуждения, и человек начинает меняться.

Фрески Тьеполо в палаццо Лабиа (Palazzo Labia)

Когда семейство Лабиа пришло из Каталонии в Венецию, все места на Гранд-канале раскупили, поэтому свой дворец они построили чуть в стороне – если посмотреть в окна палаццо сбоку, Большой Канал все-таки видно, однако парадный фасад его выходит на другой канал – Каннареджо. Именно по нему мы вплывали в Венецию из аэропорта. Он, конечно, меньше главного и не такой эффектный, но есть у него и свои прелести. Тем более что раньше он и был «главными морскими воротами» в город. Так что семейство Лабиа не сильно проиграло.

Заказывая оформление бального зала Тьеполо-старшему, они «попросили» его переплюнуть свои же собственные живописные обманки раз эдак в несколько: зал этот практически квадратный, не слишком большой, поэтому художественные иллюзии должны его максимально расширить.

И что характерно, расширили. Даже без участия стекол и зеркал (как это сделали бы современные архитекторы). Тьеполо расчертил стены зала рисованными колоннами и портиками, заселив пространство между ними яркой, до сих пор так и не потускневшей живописью.

Когда мы вышли в соседний зал, где Тьеполо участвовал лишь в оформлении овального плафона с очередными взбитыми сливками барочных небес, там как раз были и окна – на канал, – и потускневшие старинные зеркала между ними.

Так вот они не расширяли пространство, но, напротив, стягивали его, точно прорезиненные помочи. А тут, в Бальном-то, простор и головокружительная высота: ровный потолок расписан так, словно у него есть скаты и закругления, точно живопись, как вода, плавно съезжает вниз…

Окна, выходящие на площадь Иеремии, завешены тяжелыми темными портьерами и кажутся нарисованным точно так же, как и окружающие их колонны, которые помощник (точнее, соавтор) Тьеполо рисовал так, что их уже не отличишь от настоящих.

Эти переходы сделаны по периметру всего зала – и там, где мерещится окно или боковой просвет в соседнюю залу, при ближайшем рассмотрении открывается пористая, в трещинах стена, покрытая фресками.

Пока сопровождавший нас венецианец рассказывал про сваи и особенность гибкого пола, я обошел все стены. Тщательно рассмотрел все композиции – по одной главной, в центре, и несколько боковых на каждой стене. Плюс сверху, ad marginem (соглядатаи на балконе, оркестр).

Главные пространства слева и справа Тьеполо отдал под историю Антония и Клеопатры. Многофигурные, балетные композиции со слугами и собачками, музыкантами наверху и роскошными одеяниями древних героев, одетых по моде того венецианского времени в костюмы с накидками, бурными потоками стекающими вниз, позволяющими использовать мощные цветовые пятна.

Платья Клеопатры, между прочим, ровно такого же цвета, каким был халат у Одетты, возлюбленной прустовского Сванна, весьма и весьма подчеркивающий ее прелести.

Пруст не зря считал Тьеполо гениальным модельером, чьи модели только-только входили в моду в эпоху действия сюжета «В поисках утраченного времени» после двух веков почти полной забытости. Классики и романтики оказались равнодушны к воздушным прелестям, затянутым в парчу, атлас и бархат.

Причем Тьеполо, кажется, не важно, кого разукрашивать изысканными фасонами – цариц ли, служанок из партера или ангелов в легких туниках и хламидах, развевающихся на ветру и плавно переходящих в персиковую мякоть облака.

В палаццо Лабиа, разумеется, особенно пышно оформлена Клеопатра, на одной картине приглашающая любимого к краю композиции, за которым, видимо, начинается их реальная жизнь. Антоний только что приехал на гондоле, за ним тянется вереница слуг. Особенно выделяется паж в бледно-зеленом трико, несущий на бархатной подушке нечто важное, похожее на младенца. Ближе всех к раме стоит, точнее, рвется из рук темно-лилового мавра ретивая итальянская гончая.

На другой композиции противоположной стороны бального квадрата любовники уже пируют за столом, причем парчовое платье – поверх него накинута голубая накидка – царицы декольтировано, перламутровая грудь ее обнажена и, точно драгоценность, как бы выложена на отдельную матерчатую подушечку. Рядом на мраморных ступенях возле пиршественного стола одиноко стоит собачка и смотрит на пирующую знать.