Муж, которого я купила

Редактируя, мисс Рэнд меняла имена и предыстории героев. Джоан первоначально была Таней, русской княжной; Михаил был Виктором, русским князем; и заключенные были преимущественно из русского дворянства. Мне пришлось сделать некоторые поправки, чтобы придать тексту однородность с новым началом. Я просто изменил, где нужно, имена и удалил отсылки к предысториям, которые позже были изменены.

Леонард Пейкофф

I

Ни одна женщина, — сказал юный заключенный, — не примет ничего подобного.

— Как ты можешь заметить, — ответил пожилой заключенный, пожимая плечами, — одна приняла.

Они склонились над парапетом башни, чтобы посмотреть на море. От покрытого инеем камня под их локтями башня круто обрывалась вниз на триста футов до земли глубоко внизу; вдалеке, на море, где, как первое обещание снежных бурь, мягко катились белые облака, лодка прокладывала путь к острову.

Внизу береговая охрана была наготове, ожидая под стеной, на причале из старых, прогнивших досок; на стене охранники остановили свой обход; они смотрели на лодку, опершись на штыки. Это было серьезным нарушением дисциплины.

— Я всегда думал, — сказал молодой заключенный, — что есть какой-то предел добровольному падению женщины.

— Это, — сказал старый заключенный, показывая на лодку, — доказывает, что его нет.

Он тряхнул волосами, потому что они закрывали ему монокль; ветер был силен, а ему давно требовалась стрижка.

Облезлый позолоченный купол вздымался над ними так же, как и те бесконечные купола, которые венчались золотыми крестами в тяжелом небе России: но здесь крест был отломан: флаг развевался над ним — яркий, вьющийся язык алого цвета, как язык пламени, танцующий в облаках. Когда ветер развернул его в ровную, дрожащую линию, белые символы Советской республики сверкнули на мгновение на красном полотне — серп, скрещенный с молотом.

Во времена царя этот остров был монастырем. Монахи-фанатики выбрали для себя этот кусочек земли в арктических водах у берегов Сибири: они относились подвижнически к снегу и ветру и в добровольной жертвенности поклонялись ледяному миру, в котором человек не протягивал больше нескольких лет. Революция изгнала монахов и привела на остров новых людей, людей, которые прибыли туда не по собственной воле. Письма никогда не достигали острова, письма никогда не отправлялись с острова. Много арестантов прибывало на остров, никто никогда его не покидал. Когда человека приговаривали к заключению на Страстном острове, те, кого он оставлял, молились о нем, как о покойном.

— Я не видел женщины три года, — сказал молодой заключенный. В его голосе не было сожаления, только задумчивое изумление.

— Я не видел женщины десять лет, — сказал старший заключенный. — На эту и смотреть нечего.

— Может быть, она красивая.

— Не будь дураком. Красивым женщинам это не нужно.

— Может быть, она расскажет нам, что происходит… снаружи.

— Я советую тебе с ней не разговаривать.

— Почему?

— Ты не хочешь расстаться с последним, что у тебя осталось.

— С чем?

— С самоуважением.

— Но, может, она…

Он остановился. Никто не давал приказа прекратить, и он не слышал ничего за спиной, никаких шагов, ни звука. Но он знал, что кто-то стоит у него за спиной, и он знал, кто это, и он медленно обернулся, хотя никто не приказывал повернуться, думая, что лучше броситься с башни, чем столкнуться лицом к лицу с этим человеком.

Комендант Кареев стоял перед ним на лестничной площадке. Люди понимали, что комендант Кареев вошел в комнату, возможно, потому, что он сам никогда не думал ни о них, ни о комнате, ни о том, что он в нее вошел. Он стоял неподвижно, глядя на двух заключенных. Он был высок, прям и худ. Казалось, он был сделан из костей и кожи. В его взгляде не было ни злости, ни угрозы, он вообще ничего не выражал. В его глазах никогда не проскальзывало ничего человеческого.

Заключенные видели и как он награждает охранников за выдающиеся заслуги, и как приказывает засечь до смерти арестанта — всегда с одним и тем же выражением лица. Они не знали, кто боится его больше — охранники или заключенные. Его глаза, казалось, не видели людей; они видели, казалось, не человека, а мысль; единственную мысль, на многие столетия вперед; и поэтому, когда люди смотрели на него, им становилось так холодно и одиноко — словно они выходили ночью на бесконечное открытое пространство.

Он не сказал ни слова. Два заключенных проскользнули мимо него к лестнице и поспешно спустились вниз на подгибающихся ногах; он услышал бы, как один из них споткнулся, если бы вообще их заметил. Он не отдавал им приказа уйти.

Комендант Кареев стоял один на башенной площадке, его волосы развевались по ветру. Он склонился над парапетом и взглянул на лодку. Небо над ним было серо, как пистолет у пояса.