Муж-озеро

Подрядчики сочли, что экспрессия шефа наконец-то прошла пиковую стадию, и рискнули нежно взять его за руки и плечи, якобы пытаясь остановить. Они делали это только тогда, когда были уверены, что Кудимов и сам не прочь свернуть наступление. Но тут они просчитались: еще не весь заряд злобы был израсходован. Кудимов вдруг остервенело стряхнул с себя их руки, как мерзких червей, и снова направился к Танюше. Неизвестно, что он собирался сделать — возможно, ничего, потому что противнику при такой внезапной атаке полагалось трусливо бежать. Однако, к удивлению всех присутствовавших и прежде всего самой Танюши, она не двинулась с места. Она не знала, что пригвоздило ее ноги к земле. Но, когда Кудимов с бычьим выражением лица снова навис над ней, когда его рука занеслась настолько высоко, что опуститься она могла не иначе, как на голову Танюши, она, вместо того, чтобы как-то защититься, внезапно открыла рот и произнесла — точнее, услышала собственный голос, сказавший нечто неожиданное для нее самой.

— Вы можете меня убить… можете избить… Но я все равно не перестану с вами бороться! Потому что… потому что это не просто Озеро. Это… это… Это Ион! Это мой муж!

Неизвестно, услышал ли Кудимов ее последние слова, потому что в самый миг их произнесения он дико взревел, и в следующую секунду Танюша почувствовала, что ей больно стянуло шею и оторвало от земли. Правда, задохнуться она не успела: рука, сграбаставшая ворот ветровки, с силой отшвырнула ее прочь. Танюша не помнил полета; она очнулась, только когда стукнулась спиной о травяную кочку — к счастью, довольно мягкую. Звуковым фоном ее падения стал оглушительный хор перекрикивающих друг друга голосов: львиного рыка Кудимова, плотоядных воплей его жены и трусливых оханий челяди. Сзади, из Танюшиного тыла, тоже неслись матерные крики, но они были неуверенными и разрозненными.

— Ленидыч, Ленидыч, ты чё…

— Да оставь ты эту синюшку! Охота руки марать!

— Она к ментам побежит, нап. здит, что ты ее убить хотел…

Кудимов, наверное, и сам сообразил, что программа праведного гнева выполнена и перевыполнена — Танюша лежала на земле и не вставала. Поэтому он дал себя успокоить и даже медленно увести (медленно — потому что он, конечно же, старательно сопротивлялся). В процессе победоносного отступления он, однако, не забыл несколько раз повернуться и прокричать:

— Вставай, тварь! Неча симулировать тут… Подставить меня хочешь, хмыревка? Щас доподставляешься, прямо тут и зарою…

Подрядчики, утерев пот, сразу засуетились, стремясь застолбить территорию, героически отбитую хозяином у врагов: таджикам в самой грубой форме было велено немедленно вылезать из своих ям и рыть новые, продолжая линию вдоль берега. Прибежали охранники; оказывается, они и раньше были неподалеку, за кулисами, но стеснялись выйти, чтобы не мешать шефу. Теперь трое камуфляжных мужичков (кстати, вполне себе русских, а не дагестанцев) сменили робкие лица на сурово-непроницаемые и встали на аванпостах захваченной территории (у березок), развернув тела (кто накачанное, а кто — весьма щуплое) в сторону отступившего противника. Для убедительности они широко расставили ноги и принялись поигрывать резиновыми дубинками, подвешенными у пояса. Противник, собственно, был давно рассеян: лица последних танюшиных спутников едва виднелись из гущи кустов, а сама она с трудом поднималась, потирая ушибленную спину. Вдруг из ветвей донесся голос Дениса:

— Чтоб ты подавился этим озером, пидорас!

Снова возник шум и движение: мимо Танюши, которая не совсем пришла в себя, пробежало двое охранников (один сделал было шаг вперед, но решил остановиться). Снова дернулся уже почти утихомиренный Кудимов (впрочем, не очень усердно, потому что слуги его удержали), снова исторгла матерный визг его жена. Еще дальше отбежали в лес танюшины товарищи. Должно быть, охранники не смогли никого догнать (а может, и не пытались), но спустя пару минут они вернулись с сознанием выполненного долга и рацпредложением, что эти грёбаные кусты надо бы порубить, потому что за ними всякая тварь близко подползти может, а у вас, Владим Ленидыч, все-таки дети. Танюшу больше не трогали; она сообразила, что отягчающим обстоятельством с ее стороны будет не бегство, а неподвижность (тогда ее сочтут подлой симулянткой, решившей подставить благородного хозяина и отца), и поспешила ретироваться. Ей не препятствовали.