Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Через много веков после Эсхила, «отца трагедии», в культуре «придумается» такой литературно-художественный жанр как роман. В своих высоких проявлениях это полифоническое повествование с множеством голосов, у каждого из которых своя правда, и, в зависимости от мировоззрения писателя, эти голоса или составляют полифоническое звучание, пусть не благозвучное, а острое, диссонансное, или превратятся в нечто неблагозвучное, почти скрежет.

В трагедии нет этой полифоничности, здесь всё вздыблено, здесь мир и человек противостоят друг другу в своей непримиримости, человек не может победить мир, но и мир не способен растоптать человека, если только не уничтожить его физически.

Такой вот жанр придумали древние греки, как высокую психотерапию, поскольку через испуг, при переживании трагической судьбы человек испытывает «катарсис»[428], как очищение, освобождение от страха.

Если воспользоваться идеями Гегеля[429] относительно трагических героев, то мы можем сказать следующее.

Прометей виновен.

Виновен, потому что богоборец и его воля противобожественна, потому что знает, что «власть непобедима Неизбежности», и не считается с этой Неизбежностью.

Не виновен, потому что не смирился, пошёл навстречу неизбежности, и открыл её пределы.

Но если всё предопределено, так в чём же героизм, в чём же трагизм Прометея?

В том-то и дело, что знание судьбы (своей и Зевса) могло заставить Прометея хитрить, изворачиваться, или, напротив, своевольничать, злоупотреблять своим знанием. Он выбирает другой путь.

Прометей предпочитает жить не горбясь, чтобы в полной мере вынести (испить) до конца свою Судьбу.

«Великая тайна» Прометея не просто знание того, что власть Зевса «не вечна», в то время как Зевс остаётся в заблуждении, что его абсолютной власти ничего не грозит.

И не просто знание того, что и у бессмертных, время власти отмерено.

И не ключ от «сокровищницы тайн»[430], из которой всё обо всё можно узнать.

Дело в другом.

С одной стороны, приятие «великой тайны» позволяет избежать страха перед будущим, не суетиться, принимать мир в согласии с божественным порядком, быть способным к самостоянию в самых сложных ситуациях жизни.

С другой стороны, попытка немедленно разгадать «великую тайну» как раз заставляет жить в постоянном страхе перед близким будущим, который терзает всех тиранов, и наивная иллюзия, что владение «великой тайной» позволило бы им поставить себя впереди мира.

Выбор за человеком, ведь тираном может оказаться и тот, власть которого распространяется на целую страну, и тот, кто подчинил своей воле всего-навсего одного человека.

Самое высокое прозрение о природе древнегреческой трагедии, принадлежит Ф. Ницше в его ранней работе «Рождение трагедии из духа музыки»[431].

Не случайно трагедия родилась из дионисовых ритуалов, не случайно трагедия означает «козлиная песнь» (или «шествие козлов»). Это не формальный признак, это именно «козёл» со всеми смысловыми обертонами, которые за тысячелетия накопились и продолжают накапливаться в этом слове. Это именно козлиная песнь.

Любые умные разговоры о «Прикованном Прометее», могут создать иллюзию, что это просто дебаты между позицией Зевса и позицией Прометея, которые придумал и сконструировал Эсхил.

Но после работы Ф. Ницше мы должны расслышать греческую трагедию как гул и грохот, как звук и ярость[432], расслышать её как героический плач или как торжественный хорал[433]. Расслышать космическое звучание, гармонию небес.

Без этой музыки древнегреческая трагедия в лучшем случае стала бы подобием философского спора.

В древнегреческой трагедии, а к «Прикованному Прометею» это относится в полной мере, сначала музыка, потом смысл.

Смысл, который проступает из музыки, звучит как музыка, и вновь поглощается музыкой.

Прометей и Гермес: последний акт «Прикованного Прометея»…

Но Эсхил не был бы Эсхилом, а греческая трагедия – греческой трагедией, если бы сам трагический герой не переступал черту, за которой трагический выбор может оказаться просто красивой позой.

Прометей, который признаётся «грызу я сердце жалостью», доходит и до кощунства:

«Скажу открыто, ненавижу всех богов.
Мне за добро они воздали пытками».

Такая гордыня непозволительна, поэтому вестник богов Гермес даже предупреждает:

«если бы Прометей победил, то стал бы невыносим».

Даже Хор вдруг ужасается:

«Да, да, ты твёрд. Тебя взнуздать
Горечь и боль никогда не смогут.
Но рот твой волен чересчур.
Проходит душу ужас пронзительный,
Участь твоя мне страшным-страшна.
Что если море печалей
Не переплыть вовек тебе? Беспощадное, злое,
Несокрушимо жестокое, сердце у сына Крона»