Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Потом ушла невестка, они остались вдвоём, он опять ничего не говорил, она не спрашивала. Он попросил воду, она не ответила, знал ведь где взять воду, и чтобы напиться, и чтобы умыться.

Он ушёл.

Она ждала, потом перестала ждать.

Кинула старый матрас во двор, под тутовое дерево. Он вырос на этом старом матрасе, что же он ещё хочет, чтобы она уговаривала его, заботилась о нём.

Сирота, так пусть остаётся сиротой.

Ночью он оказался у неё под одеялом, когда она и ждать перестала.

Она чуть не задохнулась, от отчаяния, от обиды. Но уже не было сил его оттолкнуть.

Только подкоркой, подсознанием понимала, что не женщиной она стала в эту ночь, в эту ночь перестала она быть женщиной.

Подкоркой, подсознанием понимала, сейчас, в эту минуту, что-то безвозвратно ушло, что-то в ней умерло.

Лицо её уже никогда не будет светиться, когда на него будут падать лучи солнца, платье её уже никогда не будет шелестеть, когда её ноги будет овевать ветер.

Так началась и так продолжалась её женская жизнь, унылая, постылая.

Но однажды она не выдержала, бросилась на него, обвила рукам его шею, стала осыпать поцелуями его шею, лицо, не могла оторваться от его губ. Он испугался, очень сильно испугался, вырвался из её рук, выскочил из дома.

В тот день она окончательно умерла. Уже не только как женщина.

Пустота между телом и платьем по-прежнему не заполнялась, но тело стало опухать, ноги, руки, нос, губы.

А потом она заболела, не могла не заболеть.

Похоже на то, что груди полны молока, а никому не нужны, их надо кому-то отдать, растратить до последней капли, ничего не получается, вот они и отравляют организм. Превращаются в дурную кровь, в чёрную кровь. Никакие пиявки не помогут.

Вот тогда, независимо от своей воли, она стала отравлять мир вокруг.

Она становилась опасной для мира. Волочила себя по миру с опухшими ногами и руками, а мир вокруг всё ждал, когда же она освободит этот мир от себя.

Пришлось ещё раз умереть. Теперь окончательно.

…стыдно

Признаюсь, сейчас когда пишу эти строки (17 июля 2015 года) мне стыдно, не знаю за других, или за самого себя.

Мне хочется закричать, закричать во весь голос, чтобы все могли услышать, даже те, которые не хотят слышать, которые притворяются, что не слышат.

Ведь не я это придумал, и даже не писатель, который написал эту повесть.

Он, писатель, а с его помощью и я, просто почувствовали как «дышит», наш «культурный ландшафт», если не заслонять его чужими и чуждыми декорациями.

Мне хочется вмешаться, чтобы защитить эту женщину не только от Муслима, Муслима киши, вина которого, на мой взгляд, безмерна, не только от писателя, не только от самого себя.

От всех наших мужчин, пребывающих в иллюзии своей непогрешимости.

Послесловие к трём азербайджанским повестям…

…краткое резюме о трёх повестях…

Меня не покидает ощущение, что долго пережёвывал то, что можно было сказать более кратко. Оправданием мне может служить то, что тема болезненная, а остаётся под спудом, под лицемерной завесой. Продолжаем притворяться, что у нас всё не так, как у других, забывая, в каком веке живём.

Три повести пытаются, если не распахнуть «закрытую дверь», то не прятаться за лицемерную завесу.

В «Звуке свирели» мужчины бьются на смерть друг с другом, не понимая, что обречены на вымирание.

Обречены временем, в котором властвует «истребительный батальон». Обречены временем, в котором люди боятся признаться, что у «Искендера есть рога». Обречены уничтожать друг друга, если смирятся с «истребительным батальоном», и будут бояться признаться, что у «Искендера есть рога».

Обречены, если не вызволят из заточения Сурьмлённую Сёйли. Не понимая, что Сурьмлённая Сёйли, прежде всего, женщина, а это больше, чем жена и мать.

Не понимая, что только восторгаясь Сурьмлённой Сёйли, как когда-то древние греки Прекрасной Еленой[957], они смогут вызволить из заточения самих себя.

Не понимая, что без этого вызволения, они никогда не справятся ни с «истребительным батальоном», ни с «Искендером, у которого есть рога.

Обречены, если раньше времени не подвергнут заточению Маленькую Нису. Если не запомнят, если не станут культивировать, не дадут ему прорастать в культуру, тот внезапный восторг перед молодым девичьим телом, который на мгновенье заставил их забыть о «лицемерных завесах».

Если этот восторг сумеет разрушить ханжеские бастионы.

В «И не было лучше брата» старший брат долгое время будет умиляться жизнью пчёл, их незыблемым порядком жизни, их «самоотверженностью», в ещё большей степени умиляясь самим собой, «самоотверженно» поддерживающим незыблемый порядок среди людей.