Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Насколько «моя», для меня особого значения не имеет. Главное, что это происходит со мной.

Можно подумать, что слова Камы Гинкаса, скорее итоговые, к ним следовало подойти постепенно. Во многом так и есть, но, если в современной пьесе (спектакле, фильме) действие может разворачиваться от итога, как ретро взгляд, то почему подобный приём невозможен в тексте о пьесе. И не столько о пьесе, не столько о персонаже пьесы, сколько о женщине, не способной выносить самую малую толику фальши, ультразвуки фальши.

Всем своим существом, всеми своими нервами, женщина эта ощутила «что-то кончилось»[282], ушло безвозвратно, а что начинается, что должно начинаться, женщина эта не могла знать, как не знаем этого до сих пор и мы.

И не лучше ли высказать эту мысль сразу, без обиняков, чтобы она, эта мысль, создала необходимое напряжение, достаточное возбуждение. А если слова о женщине, о нетерпимости ею малейшей фальши, настолько, что не нашла она иного выхода, как застрелиться, оставляют читателя равнодушным, то ему лучше не читать дальше этот текст.

А мой читатель может не принять мой текст, но не может не сочувствовать, не сомысливать подобной судьбе.

…сказка для мужчин

В пьесе Ибсена «Дикая утка» есть такой эпизод.

Врач, человек трезвый, прагматичный, почти циничный, уверен, что многим людям, мужчинам в первую очередь, следует придумывать сказку об их способностях, пусть фальшивых, пусть несбыточных, они всегда готовы «обманываться».

Он обращается к одному из персонажей, который одержим «горячкой честности»:

…любопытный национальный порок, это так, к слову…

«не прибегайте к иностранному слову – идеалы. У нас есть хорошее, родное слово – ложь».

Тот, у которого «горячка честности» спрашивает:

«по-вашему, эти два понятия однородны?».

На что врач отвечает:

«Да, почти как тиф и горячка… отнимите у среднего человека житейскую ложь, вы отнимите у него и счастье».

Гедда Габлер – масштаб трагедии

Не знаю как насчёт «среднего человека», который не может обойтись без сказки, – все мы немножко «средние люди», даже гении в обычной жизни, – но, даже если ложь и фальшь неискоренимы (как без них), если жизнь так предустановлена, если смятение и мятеж Гедды Габлер обречены, то, мы не должны кричать караул, не должны приходить в полнейшее уныние, а только понять, помыслить, трагический масштаб мятежа Гедды Габлер.

Тем самым, мы не просто используем стёртое клише, мы совершаем принципиальный культурный акт. Мы не упираемся лбом в «ах, сказка», «ах, как жить в мире, в котором ложь и фальшь неискоренимы», а расширяем угол обзора, расширяем горизонты жизни и судьбы человека, и это не означает, что в этом случае мир видится розовым, а люди в нём пушистыми, напротив, только тогда и возникает истинно трагический масштаб человека, которому не нужны сказки, не нужны утешения, что мол не всё ложь и фальшь, есть хорошие люди, он и без этих сказок, без этих утешений, способен жить, творить, совершать поступки.

Способен пойти до конца.

Для меня неприемлема позиция, что фальшь (ложь, пошлость, вульгарность) онтологически присуща семейной жизни,

…и не только семейной, но сейчас речь идёт о семейной жизни…

даже если согласиться с тем, что она неискоренима.

Можно признать правомерными различные трактовки «Гедды Габлер» на сцене,

…и в кино, которому ещё предстоит открыть «Гедду Габлер»…

в том числе декадентскую, публицистическую, эсхатологическую, пр.

Можно эстетизировать само увядание жизни, как «румянец у чахоточного»[283].

Можно представить мятеж Гедды Габлер как сугубо феминистический.

Можно завершить спектакль

…театр «Красный факел» в Новосибирске[284]…

кадрами из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера[285],

…две сестры в предчувствии вселенской катастрофы, в которой одна видит угрозу, другая освобождение…

чтобы зритель исчерпание света в душе отдельного человека воспринимал как катастрофу космического масштаба.

Возможны и другие трактовки. Но мне чужда эсхатология, в которой вижу попытку спрятаться от высокого трагизма жизни, если хотите и от высокого гуманизма, который трагичен, а не риторичен.

Если есть человек, погрязший – и постоянно погрязающий – в фальши, в пошлости, в вульгарности, в одну эпоху больше, в другую меньше, у одних народов больше, у других меньше, если есть предустановленность жизни, превращающейся в механический ритуал, то есть и постоянное стремление восстать, изменить, очиститься. Речь идёт о трагическом (и эпическом) подходе, а не морализаторском, тем более не религиозным.

Если признать, что несовершенный человек, был, есть, будет, то мы должны признать, что были, есть, будут, и его попытки преодолеть своё несовершенство. Поэтому у нас есть все основания говорить об «идеальных сущностях», даже если их невозможно сформулировать, даже если они недостижимы.