Мужчина из темных фантазий

Доехали мы без происшествий. Встречающая нас Хедда что-то учуяла, иначе не кружила бы счастливо вокруг куратора и не подмигивала бы мне как заправская маман веселого дома.

Пока мужчина нес меня в комнату, она, радостно подпрыгивая, неслась рядом и перечисляла, какие вкусности сейчас принесет прямо в спальню. Мой уставший вид мокрой тряпки ее нисколько не смущал, а даже воодушевлял. Видно, служанка радовалась моей обманчивой неспособности оказывать сопротивление.

Демон тоже настораживал. Дома он превратился в человеческого мужчину, но в серебристых сполохах глаз продолжали мелькать красные искры. Ставшая на несколько размеров меньше одежда продолжала пропускать огненные волны жара, идущие от его тела. Свет домашних ламп четко подсвечивал не только мощные хищные скулы, но и опасно задумчивое выражение лица в целом.

Мне даже показалось несколько раз, что он прислушивается к намекающему бормотанию Хедды насчет «согреть милую девочку».

Но… все же именно показалось. Потому что Шай-Гирим распорядился принести-таки ужин в мою комнату, а сам отправился к себе. Мелькнув широкой спиной в проеме двери и утащив за собой негодующе бормочущую служанку.

И еще мне кое-что почудилось: собственное, слабое, мимолетное, легкое как крыло бабочки, но разочарование. Оставшись одна, моясь, переодеваясь и ужиная, я попыталась разобраться, что же такое испытала на самом деле после ухода куратора, но так ничего и не прояснила. Мелькнувшее чувство спряталось в моей душе-потемках, как заправская черная кошка в темной комнате. Без подруги и пары бокалов вина не разобраться.

Собрав опустевшие тарелки на фарфоровый, идеально гладкий под ладонями поднос, я вынесла его в коридор на тумбу. Прислушалась к тишине, ловя себя на мысли — дом не выглядел погруженным в сон, скорее затаился и приглядывался ко мне, подсматривая из картин, любопытно принюхиваясь свисающими под собственным весом ветками незнакомых растений. Хищник, как и его хозяин.

Я вернулась к себе, плотно прикрыв дверь, пытаясь отгородить маленький собственный мирок, заслониться от неизвестности.

Где-то у солнечного сплетения тихо и пусто заныло. Заворочалось холодным клубком, потягивая за внутренности, словно за тонкие дребезжащие нити, рассылая морозные судороги в пальцы. Чтобы уснуть, пришлось кутаться в одеяло будто в тугой кокон. Вышло не сразу: то плечо неудачно торчало, то нога вдруг оказывалась на свободе. Приходилось крутиться, пытаясь спрятаться чуть не с головой, замотаться, как приготовившаяся к новой вехе своей жизни гусеница.

Уже уплывая в полудрему, я поняла: куратор так и не ответил на мой вопрос об Ульрике. Ну и ладно, это вообще не важно. Моя основная задача сейчас — увидеть следующий кусочек полузабытого паззла моей памяти. То, на что я уже перестала надеяться и что вдруг сдвинулось с мертвой точки в этом наполненном волшебством мире — еще одно воспоминание, следующий сон о родителях.

И он пришел.

Глава 13. Сон и Явь

Высоко над головой распахнула голубые крылья бесконечная высь. Светлая, сказочно-ясная, такая, каким может быть только небо Земли. С меленькими барашками облаков и огненной тарелкой солнца.

Мне снился родной мир, великолепный и уникальный, совсем не похожий на сумрачную, готически-угловатую Умбру. Прекрасный до слез, прозрачной линзой увеличивавший все, на что я смотрела…

Лишь настойчивое потрескивание нарушало идиллическую картинку моего небесно-голубого сна. Что же так трещит, словно ломается? Пришлось нехотя скосить глаза вниз, разыскивая источник раздражающего звука. О, даже — источники.

Горела трава. Едва тронутая желтизной, не достаточно высохшая, чтобы полыхать костром, но уже осенняя, и оттого — сдавшаяся на медленную долгую муку тления.

Горели листы бумаги. Они валялись в траве, судорожно извиваясь от жара мелкими черными рисунками, нанесенными чернилами или красками. Сверху бумагу придавливали крупные серые камни, не давая ей ухватиться за порывы ветра, и убежать в идеальное, но такое далекое небо.

Горел мужчина в центре поляны. Безмолвно, страшно. Обхватив голову руками, закрываясь от меня. Я не помнила, кто он, но почему-то знала, что он не кричит от жуткой боли, не издает звуков из-за меня. Не хочет пугать.

Линзы на моих глазах набухали и скатывались по щекам, чтобы через мгновение собраться снова. Нельзя было смотреть на горящего человека. На все, кроме неба, нельзя было смотреть. Мне запретили, но… взгляд непослушно скатывался вниз, торопливо оглядывая лесную поляну. Прикипал к линиям развернувшейся вокруг меня сияющей пентаграммы, чуть покачивающейся у самой земли. Удивительной в своей четкости, учитывая, что тут и там, словно непроглядные кляксы на ученической картине, внизу, у моих ног, расплывались туманно-слепые пятна с едва уловимым красным оттенком.

Вот здесь все детально видно, а рядом вдруг непроглядность, за которой неизвестно что. Скосишь взгляд на граммуличку, посмотришь чуть в сторону и опять все четко. Просто чудо какое-то.