Мужчины и любовницы (СИ)

— А речь не обо мне! Речь о тебе и твоем поведении! Да посмотри ты на меня! — схватила меня за руку, чтобы развернуть к себе, и тут пружина выстрелила со свистом, отозвавшемся в голове.

— Не смей меня трогать, еб твою!

Резко сел, перехватывая ее руку и сжимая запястье изо всех сил. Сука. Мерзкая, отвратительная сука. Ненавижу, когда трогают, когда влажное тепло разливается по коже, наползая ремнем на шею — хочется сразу же вздернуться, лишь бы больше никогда ничего не чувствовать.

— Отпусти! — Джилл завизжала, изо всех сил дергая руку на себя. Чувствовал, как кожа под пальцами натягивается. Захотелось отпустить именно в тот момент, когда особенно отчаянно тянула назад, упираясь ногами в сминающийся ковер. Разжать пальцы, и пусть летит, пусть трахнется головой от угол тумбочки и не будет больше существовать. Кажется, оскалился. Нет, конечно, нет. Я так не сделаю. Зачем, зачем все это?! Жалкие трепыхания, невразумительные отношения. В какой-то момент, наконец, разжал захват и, чтобы удержать равновесие, Джилл сделала два судорожных шага назад, открывая и закрывая рот. Ебанная золотая рыбка.

Ничего нет внутри кроме убийственной силы отвращения, почти омерзения: смотрел на нее, и напряжение все росло и росло, становясь нестерпимым, у меня словно все внутренности в узел завязались и от ярости разорвались на лоскуты, еще минута, и кровь польется из глаз, как во сне.

Я встал и почти побежал в прихожую. Только бы не видеть ее, только бы не видеть эти плаксиво перекошенные губы и распахнутые испуганные глаза, из которых вот-вот потекут слезы. Как моя чертова мать, которая давила, пока ты не начинал выть и орать, и тогда она смотрела на тебя с брезгливостью и черной, только ей понятной радостью, выговаривая сквозь зубы: «Псих вырос!» Я вырос психом сам по себе, конечно, никто ведь не старался, чтобы стал именно таким, больным и неугодным.

— Марк, ну куда ты собрался в час ночи! Марк! — Джилл размазывала сопли по лицу, стоило на это взглянуть, как к горлу подступила тошнота, а пальцы перестали гнуться от злости, из-за этого все никак не мог найти куртку на вешалке, разгребая тысячу одинаковых пальто. Стоит только пустить бабу в свою жизнь так все — прощайся с ней, она займет все, приткнется в каждый угол и разбросает там свои херовы вещи, ясно говоря — «теперь ты мой». Начал скидывать пальто на пол, хотелось пнуть их, представляя, что внутри Джилл, и получить от этого просто фантастическое, колоссальное удовольствие. — Марк, зачем ты так себя ведешь, ты что хочешь, чтобы я умерла?

О, это был ее любимый вопрос. Риторический вопрос, после которого мне надо по привычке поджать хвост и ползти в сторону кухни, напиваться в попытке хоть как-то совладать с собой и потом орать что-то бессвязное, пока она красиво страдает, заламывая руки и себе и мне своими рыданиями. Но в башке перещелкнуло, я даже услышал этот звук — как от выключателя — и наступила темнота.

— Да, я хочу, чтобы ты сдохла! Чтобы сдохла! Да! Да! Я хочу!

Джилл замерла, снова превратившись в рыбку. Смотрел, как дергаются губы, они вот-вот скривятся, чтобы выдать что-то новенькое, нетривиальное, чтобы подобрать ко мне новое определение, как будто бы я их все не выучил назубок, но поздно — не успела — я схватил куртку и выбежал вон.

Никогда больше.

Никогда больше я сюда не вернусь.

***

Могу сколько угодно… Сколько угодно оправдывать себя, но только нужно ли? Напряжение растворилось в пяти пинтах пива, которые плескались теперь на уровне глаз, и все вокруг было таким замечательно нечетким, плывущим, зовущим, что я почти сумел почувствовать себя хорошо. Даже вернулась потребность быть веселым и обаятельным, и женщине без имени — не смог его запомнить, оно было коротким и подходило скорее кошке, чем человеку — это явно нравилась. На самом деле все просто — тут ухмыльнись, там отведи глаза, хмыкни, хохотни, возьми за руку, и уже можешь чувствовать, чем пахнут ее волосы. На этот раз они пахли чудно — жженым сахаром: вязкий, тягучий запах, неотделимый от тяжелых прядей. Пропускал их сквозь пальцы, то ли стараясь успокоиться, то ли просто нравилось, как блестит на них свет вялых потолочных ламп. Не мог понять. Я вообще никогда не мог себя понять. Что за паб, почему именно эта женщина, как ехал на такси. Ничего не помнил.

Когда был в Сомерсете, видел осколки Второй Мировой — бетонную стену на обрыве: она защищала псивую землю от атак с моря. На асфальтовых прямоугольниках когда-то стояли зенитки. Жаль, что нет такой стены, ограждающей меня от окружающих, тогда, быть может, внутри и стало бы тихо. Как только получается у некоторых четко отделять себя от других, делать и чувствовать лишь то, что сами хотят?..