Мужчины и женщины существуют

были — настоящие. А сейчас никто не знает, кто мы есть. В России историей занимаются не за тем, чтобы что-то узнать… Кем мы можем быть? Кем? Не можем знать и не узнаем. Нет, ты не заводи эту тему. Приводи его и все. Посмотрим, что он читает.

— Он не придет, — поставила точку Тулупова. — Не придет.

— Без обмана — женщины нет.

Она и в детстве не ждала так каникул, как тогда. Авдееву не говорила ничего до самого последнего момента. Только один раз мечтательно произнесла, как бы в глубь Антарктиды:

— Сереж, я хочу с тобой провести не час, не два — дни, мы сможем…

— Ты знаешь, что — нет. Как? — развел он руками.

— Скоро каникулы.

— Но дети…

Она увидела, что он даже не огорчен, его все устраивало.

Тулупова пыталась несколько раз привести его в библиотеку под ясные очи Шапиро и Смирновой. Заманивала историческими книжками, которые он мог взять домой, но Авдеев не соблазнялся, говорил, что у него и так все есть, что он не записан, что нет времени, не по пути, дела, и тогда Людмила напрямую сказала:

— Ну, разве тебе неинтересно посмотреть, где я работаю?!

— Тулупова, я и так все про тебя знаю!

Она очень долго думала об этой фразе: “…что он обо мне знает, что он может знать, я ему ничего не рассказывала, видел детей, был несколько раз дома — все!” Казалось оскорбительным, что он про нее, именно он, что-то понимает. Если бы это сказала Шапиро или Юля Смирнова — это было бы нормально. Она даже хотела бы, чтобы они понимали ее лучше. Но он, мужчина, что он может знать и так говорить. “Да, — думала она. — В женщине, понятно, должна быть загадка, тайна, но почему он сказал так? Я не приговорена к этой кочегарке, какая там может быть тайна?”. Это было какое-то оскорбительное знание, исчерпывающее всю ее. И он им владел. Она чувствовала, что это противоречит любви, мешает ей. Обдумывая их отношения, Тулупова вдруг поняла, что про самого Сережу не знает ничего, совсем ничего.

17

А потом все обрушилось в один день.

“Я уверен, у кого такая большая грудь — у того должно быть большое человеческое сердце”. Написал следователь с сайта в ответ на подмаргивание Тулуповой.

Она написала ему: “У вас хорошее воображение. Надеюсь, не оно вам помогает ловить преступников”. Позвонил Вольнов. Сказал, что его срочно отправили на “Универсиаду” в Белград, и там он две недели пропадал, тоскуя, потому что настоящего спорта не было, и он часто вспоминал ее.

— Давай встретимся. Я тебе перезвоню через час, — сказал он. — Договоримся.

Как только положила трубку, позвонил Хирсанов и сказал, что к ней в библиотеку он отправил машину с водителем, тот передаст ей цветы. А вечером они должны встретиться. Он тоже перезвонит еще. А сейчас его вызывают на совещание к руководителю администрации президента.

— Ты знаешь, кто у нас руководитель администрации? — спросил он.

— Нет, я ничего не понимаю в политике. Это так сложно…

Она почувствовала, как он на том конце провода растаял.

— Вечер, если ничего не случится — мой.

— Хорошо, — снова согласилась Людмила.

Ошарашенная звонками и неожиданно хлынувшими предложениями, в ожидании возмутительно роскошного букета, она спустилась вниз, к входу в институт, к охраннику. Постояла возле дверей — ей хотелось, чтобы цветы прошли в институт незамеченными, вернее, она не знала, что больше — чтобы никто не знал или чтобы хоть кто-нибудь заметил. Она смотрела на охранника Олега, надеясь, что тот уйдет с поста, хотя бы ненадолго, но он стоял и с рвением проверял студенческие на вход.

— Людмила Ивановна, — вы чего-нибудь хотите? — наконец спросил охранник.

“Господи, чего я хочу, чего я хочу?! Я хочу — “не хочу”” — подумала она и ответила:

— Ничего, Олег. Тут ко мне должны прийти, ты уж пропусти…

— Ради вас, — игриво ответил охранник.

“Господи, и этот туда же”, — устало подумала она.