Мужчины своих женщин

— Не знаешь ты ничего! Мать твоя… жена моя… я ее люблю ведь… а она… Ох, что тут было, пока ты в армии служил! Ох, зачем только ты то письмо прислал! Не надо было этого ничего…

— Что тут еще было?

Он махнул рукой и налил себе еще.

— Сам у нее спроси. Про хахаля еенного. Может, и расскажет что…

— Чего ты хоть выдумал-то, пень старый?!

Но он одним махом влил в себя оставшуюся водку, ушел и лег на свой диван. Притворялся пьяным или нет, не знаю, только больше ни слова не сказал.

Какое еще письмо? Я их за два-то года вон сколько написал. Какое из них? Что он вообще имеет ввиду?

Правда, было одно письмо, за которое себя до сих пор корю — взял и сообщил родителям, да еще с дурацкой гордостью, что меня в Чечню отправляют, духов бить. Ну да я был молод, глуп тогда… и к тому же в Чечню так и не попал, заболел, вместо меня поехал другой, а меня перебросили из учебки на Дальний Восток, и отношения с ребятами поначалу складывались ох как скверно, поэтому оттуда первую весточку домой я отправил лишь месяца через два. К тому времени Грозный уже взяли, народ привык к ежедневному показу искореженной техники и обгорелых трупов по всем программам телевидения… но мама ни разу не упрекнула меня за долгое молчание. Она все поняла. Я запомнил фразу из одного ее письма. «Для меня теперь началась совсем другая жизнь. Мы так рады, что у тебя все в порядке. Я каждый день просыпаюсь счастливая.» Отцовскую болезнь она, конечно, скрывала, и зря, меня могли бы отпустить домой…

Разве что это письмо. Но при чем здесь оно? Какой еще хахаль?..

И что мне теперь делать со всем этим?

— Что делать? — спросил я у мамы. Она слышала все, что кричал в кухне отец.

Сидела молча, уставярь в телевизор. Лишь на секунду оторвалась от экрана, чтобы мимолетно взглянуть на меня. И в ее глазах я успел увидеть так много… что испугался. Какая-то неземная, вселенская глубина и чернота была в них, и я отражался там маленькой букашкой.

Ушел, от греха подальше.

Оказалось, однако, что делать мне ничего не надо, все решилось само собой. В одну из ночей, когда мама была у родителей, дед тихонько отошел во сне. Мать проснулась, а он уже и остыл.

Так она нам сказала.

Деда хоронили в оттепель, природа оттаяла и потекла, как будто шла уже середина марта, а не февраль. Сначала копаля не соглашались вырыть могилу там, где мы присмотрели удобное место — рядом с дорогой, недалеко от автобусной остановки. Они говорили, что земля там сильно утоптана и выморожена на полтора метра. Они вообще не собирались туда идти. Я спросил: за сколько пойдете? Не пойдем ни за сколько. Я сказал: так не бывает. Найду других, а вы только деньги потеряете. Так за сколько? Начальник долго думал и наконец сказал: сто баксов. Я сказал: о-кей.

На поминках, как это и всегда бывает, сначала сидели угрюмо, а потом не в меру развеселились. Многочисленные родственники, давно не видевшие друг друга, имели много тем для разговоров. Все сходились в том, что слава богу, дед отмучился. Под конец уже чуть не песни пели.

Когда вечером мы убрали посуду и столы, мать легла отдохнуть, а отец уже давно спал. Я позвонил своей девушке.

— Привет, ну как дела?

— Неплохо, — сказала она, — ты-то как? Как все прошло?

— Все кончилось, и это главное, — ответил я. — Чем ты сегодня занималась?

— Ой, ужасный день. Пришла из института, голова разламывается, легла поспать часок, потом мыла посуду, готовить ничего не стала, разогрела банку каши, вкусная, потом пила кофе, что ты в прошлый раз принес. Сегодня надо еще прочитать одну толстенную книжку, так что увидеться не сможем, ты уж прости…

— Ладно, мне тут тоже кое-что нужно закончить. Значит, до завтра?

— До завтра.

— Целую тебя.

— И я тебя, крепко-крепко.

Я сдвинул столы на их законные места, попил чайку и ушел в свою комнату. Включил телевизор. Он что-то плохо показывал. Штекер антенны сидел в гнезде плотно, но помехи на экране были явно связаны с плохим приемом сигнала. Я отодвинул занавеску с окна и увидел, что на антенне за день наморозилась гигантская сосулька, не меньше метра длиной. Оттепель. Еще немного, и подпорки не выдержат. Они не рассчитаны на такую тяжесть. Надо было немедленно сбить лед.

Открыв форточку, я попробовал отломить сосульку рукой. Но она и не думала поддаваться. Антенна гнулась, готовая рухнуть. Здесь нужен был короткий резкий удар. Я посмотрел вниз — никого. Под окном пешеходная дорожка, не дай бог кого-то задеть.

Пошел в кладовку за шваброй.

Отец, как на грех, сполз с дивана и не мог на него влезть опять. С трудом я затолкал его на место, взял швабру и вернулся в комнату. Высунул рукоятку в форточку, прицелился и ударил, словно бильярдным кием. Сосулька, отколовшись почти у самого корня, тяжелой торпедой ушла вниз.

— Чистая работа, — сказал я.

Странно, звук падения был вовсе не таким раскатистым, как я ожидал.

Вспрыгивая на табуретку, я уже знал, в чем дело, но боялся разрешить себе даже подумать об этом. Раскрыл форточку полностью и высунулся в нее по плечи…

Ух, от сердца отлегло. Просто дворники сгребли здесь снег в кучу, и моя торпеда утонула в нем, никого не задев.