Мужики и бабы

- Да, уж припеча-атал, - обрадовался Селютан. - И какой же был честности человек! В одних опорках ходил, а ведь при деньгах больших состоял. Говорят, все деньги на тихановскую церковь он собирал.

- Он. И казначеем был, и сам с кружкой медной ходил, - подхватил Бородин. - Я еще помню. Ма-аленький был. Он с посохом, в посконной рубахе, а на груди кружка медная на желтой цепочке и надпись с крестом подаяния: "На храм божий..." Когда церкву нашу освящали, ему пели многая лета. Сам архиерей кланялся ему поясным поклоном. Вот тебе и куриный апостол. Ребятня сопливая придумала это глупое прозвище. - Бородин вдруг натянул поводья и с каким-то испугом глянул на Селютана. - Я о чем подумал! Церковь-то в Тимофеевке закрыли? А там же, в ограде, дед мой лежит. Теперь и кладбище в ограде опоганят!

- Насчет кладбищ вроде бы установок не было.

- В церкови-то ссыпной пункт сделают! Колесами подавят могильные плиты. Эх, мать твою... Кому это все нужно? Такое издевательство над русским людом! Жить тошно.

- Не живи, как хочется, а как бог велит.

- Какой бог? Из церкви ссыпной пункт сделать - это по-божески? Чего ты мелешь?

- Это я к примеру.

- Бывало, на родительскую субботу ездил туда, панихиду по деду заказывал. А теперь где ее отслужат?

- Погоди малость... По нас самих панихиду придется заказывать...

На берегу Волчьего оврага, напротив Красных гор, толпились люди. Заметив верховых, они замахали маленькими флажками и стали что-то кричать. Один парень, махая кепкой, бежал к ним навстречу:

- Сто-ойте! Останови-и-итесь!

Бородин с удивлением узнал в этом пареньке сына своего, Федьку. И тот, узнав отца, оторопел:

- Это ты, папань?

- Вы чего здесь делаете? - строго спросил Бородин.

- Стреляем от Осоавиахима. Неделя стрельбы проходит.

- А почему не в школе?

- Дак ныне ж день урожая! Отпустили нас, потому как стрельба. Военное дело.

- Какое там дело? Бездельники вы! - выругался Бородин, чувствуя, как в груди закипает у него злоба ко всем этим стрелкам.

- Мы ж не просто так... Зачеты сдаем, - оправдывался Федька.

- Ты отстрелялся? - спросил Селютан, чтобы перебить гневный запал Бородина.

- Ага. Сорок шесть очков выбил из пятидесяти, - расплылся тот в довольной улыбке. - Две десятки выбил.

- Молодец! Значит, в отца пошел.

Шаткой походкой спешил к ним Саша Скобликов, приветливая улыбка играла на его сочных, по-детски припухлых губах:

- Андрею Ивановичу салют!

Он подошел и поздоровался за руку, открытая, обнажающая ядреные зубы улыбка так и не сходила с его крепкого широкого лица. "И чему он только улыбается?" - опять раздраженно подумал Бородин. И спросил сердито:

- Вы чего людей останавливаете по оврагам, как разбойники?

- Нельзя по оврагу ехать, там еще две бригады стреляют. Валяйте в объезд, на Выселки.

- Это уж мы сами сообразим - как нам ехать, - отозвался недовольно и Селютан.

- Я эти стрельбы не устанавливал, - ответил Саша. - Так что претензии направляйте в Осоавиахим да в райком комсомола.

- Да мы не тебя ругаем... Так мы... сами на себя дуемся, примирительно сказал Бородин. - Давай, Федор, заворачивай на Выселки! - И, придерживая лошадь, спросил Сашу: - Как родители, сели в поезд?

- Се-ели! - обрадованно произнес Саша. - Клюев уже вернулся из Пугасова. А твердое задание я утром в Совет отнес. Все, говорю, ответчиков нет. Сами уехали, а дом оставили. Можете забирать его. Все! Я чист! Сдаю дом - а сам в Степанове, на квартиру.

"И чему только радуется? - думал Бородин, отъезжая. - Родительский дом пошел псу под хвост, а он веселится. Дитя неразумное. И Федька, мокрошлеп, подбежал похвастаться - две десятки выбил. Тут мыкаешься, не знаешь, куда деться, а они веселятся - в солдатики играют. И что им наши заботы? Чего они теряют? Имущество, скотину? Разве они все это наживали? Нет, не они, и терять им нечего. Вот так время подошло - дети родные не понимают тебя.

Но мысль эта вела за собой другую, в которой и признаваться не хотелось. Разве дело в детях? Жизнь твоя, налаженная годами тяжелого труда и забот, стала выбиваться из колеи, как норовистая кобыла. Вот в чем гвоздь.

Кому ветер в зад - тот и в ус не дует, а тебя сечет в лицо, с ног валит, но ты терпи да крепись. А что делать? Податься некуда и жаловаться некому. Иным потяжелее твоего, и то терпят. Ведь каждый живет как может, живет сам по себе - вот что худо. Тебя растопчут, растерзают на части, и никто не чихнет, не оглянется. Пойдут дальше без тебя, будто тебя и не было.

В этой мысли он укрепился еще более, когда увидел на окраине Выселок толпу народа вокруг телег с флагом. Поодаль паслись стреноженные лошади, валялись плуги по кромке черной, лоснящейся на солнце свежей пахоты. Бородин вспомнил, что накануне собирались всем активом вспахать больничный огород, в честь дня коллективизации. И по тому, как на телеге развевался флаг, а рядом стоял Кречев без фуражки и что-то говорил в толпу, Бородин понял, что дело уже сделано. И скрываться было поздно - их заметили. Кречев замахал рукой с телеги, в толпе оживились, стали показывать в их сторону.

- Спрятался! Мать твою перемать, - выругался Бородин.