Мужики и бабы

Сенькин кордон был самым дальним пристанищем Зареченского лесничества: здесь, на границе Ермиловского леса, на месте давних порубок выкорчевали десятин пять сухого лога уремы, засеяли их клевером да тимофеевкой, а на красном взъеме, в сосновом бору, срубили просторную избу с широким подворьем и сараем с поветью. Здесь когда-то были отгоны для породистых симментальских коров ермиловского лесничего, жили скотницы да лесной сторож и объездчик Сенька Кнут. Отсюда Саровский тракт круто брал влево, к невидимому берегу далекой Оки, шел южными отрогами нетронутых Муромских лесов, у которых, говорили, нет ни конца ни края. Дорога эта была на редкость глухой и скверной, доступной в иные слякотные дни разве что одним пешим богомольцам. С закрытием далекого Саровского монастыря забросили и эту дорогу; опустел со временем и обезлюдел Сенькин кордон, исчезли симментальские коровы, позарастали кустарником клеверища. Остался на кордоне один Сенька Кнут, теперь уж не объездчик при лесничем, а государственный служащий - лесник Зареченского лесничества.

Иван Жадов, года два тому назад устроившийся лесником, сразу приглядел для себя это местечко. Он снял для отвода глаз квартиру в Ермилове, но все операции свои проводил через Сенькин кордон, там и "малина" его собиралась. Сенька Кнут, нелюдимый старый бобыль, был надежным сотоварищем: он мог отлучаться на целые недели - отгонять краденых лошадей в Муром или в Мордовию, отвозить барахло на толкучку в Нижний или в Растяпин - никто не хватится и не спросит: где Кнут? И в дележке был покладист, доли своей не брал: "На что мне деньги? Солить, что ли? Да и грех от них". Зато уж выпить любил: "Как выпию, наемся от пуза... Ляжу спать - ну, прямо дух замыкает".

Старший лесник Кочкин, тот самый, что отвозил Жадова до Пантюхинских рыбацких станов, привез утром из Ермилова на Сенькин кордон живого барана, передал Кнуту, чтобы тот к вечеру освежевал его да съездил бы в Елатьму, привез барышень. Сам Кочкин в делах Жадова никогда не участвовал, хотя косвенно помогал ему и брал всякие подарки. Сенька Кнут исполнил все в точности: запряг с утра в черный рессорный тарантас добрую рыжую кобылу, пригнанную Жадовым откуда-то совсем недавно, и одним духом отмахал тридцать верст туда и обратно по лесной ухабистой дороге, на счастье просохшей от жаркой сухой погоды. Барышни были ему знакомые, не впервой возил их: одна маленькая, широкобровая, с тугими черными косами, носившая, как цыганка, цветастые шали да пестрые платки, хвасталась - будто она племянница самой Марии Ивановны Поповой, бывшей елатомской миллионерши; другая полная, белая по имени Алена, с низким хрипловатым голосом и хмурым, словно спросонья лицом, постоянно одергивала меньшую: "Верка, не ври!" - "Что ты понимаешь в историческом прошлом! Сипит, как труба самоварная..." - огрызалась та. "А ты погремушка! Или нет - колотушка ночная..." - "Я женскую прогимназию окончила. И работаю в гимназии!" "Ага! Библиотечным счетоводом". - "А ты трактирная подавала!" Так они обычно переругивались всю дорогу, но не злились друг на друга, а посмеивались, вроде бы комплиментами обменивались. А то возьмут Семена в оборот - у него было подозрительно голое морщинистое лицо.

- Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся?

- Чаво?

- Почему не женишься?

- Устарел я, девки.

- Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает?

- Чаво?

- Поливалка...

- У меня, девки, ишо хватит на семейку.

- Воды, что ли?

- Ах вы забубенные!..

Они только покатываются.

К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту.

- Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? - крикнул Жук.

- А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? - с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны.

- А где Матрос? - спросил тот.

- Обещал к вечеру приехать.

- Лошади есть?

- Там, в хлеву.

Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею:

- Жук-летунец! Букашка черномазая... Я задушу тебя, заласкаю... - она целовала его и тараторила.

Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию:

- Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок?

- Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, - сказала в растворенное окно Алена.

- У-у, баба-яга! И ты здесь? - удивился Жук. - Вот это встреча! Да где же Матрос?