Мужики и бабы

- Гли-ко, дьяволы! Рыба скопления не любит, разворот даст. Уйдет! Ей-богу, уйдет...

- Куда она денется? Бредень-то с мотней, - ухал басом Бандей.

- Мотня, что твоя ширинка, расстегнется - не заметишь, как весь запас вывалится.

- Пожалуй, пора! - пускает пузыри Вася. - Не то глыбь пошла, кабы низом, под бредень, рыба-то не выметнулась.

- Давай, заходи к берегу! - сдался наконец Якуша и сам стал "подсекать", то есть кренить водило, подтягивать край бредня к самому урезу воды.

Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в длинной, облепленной ряской мотне забились широкие, как лапоть, медно-красные караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие, плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво извиваясь, тыкали во все стороны расплюснутыми широкими мордами сомы; и прядала, путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю.

Набежали ребята с гиканьем, хохотом, стали хватать рыбу, греметь ведрами.

- Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку!

- Чем?

- Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой.

- Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист.

- Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на чужие и радуется.

- Гы-гы... Мысленно.

- Эге. Воображая то есть.

Рыбой набили оба ведра, да еще несли в руках отдельно щуку и сома. Завидя такую добрую кладь, мужики стали сходиться к Якушиному шалашу, откуда заманчиво поблескивали горлышками обернутые в мокрую мешковину четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин:

- Я, мужики, дровец нарублю. - А сам все ощупывал карасей, мял их, чмокал губами. - Жирныя...

- А сырую съел бы? - спросил Якуша.

- Нашто?

- Ежели б вареной не дали.

- Съел бы, - покорно вздохнув, сказал Селькин.

Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:

- Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.

- А может, в реку снести четвертя? - предложил Бандей.

На него зашикали:

- Ты что, в уме? Берега крутые... А ну-ка да споткнешься с четвертями?

- Можно в обход, от затона...

- А там крутит... Унесет четвертя...

- Они же не плавают!

- Говорят, бутылки океан переплывают.

- Дак то ж пустые.

- Неважно. И водку унесет.

- Куда ее унесет?

- В омут. Закрутит - и поминай как звали.

- Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.

- А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл?

- И где?

- В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.

- Дак то ж под Каменкой, пропасть!

- Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить.

Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.

- Не-е, мужики... не могу. У меня обувь не соответствует.

- А водку пить она соответствует?

- Дак я ж Кольцов! - бил он себя в грудь.

Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали:

- Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?

Он отвечал:

- Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.

А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:

Что, дремучий лес,

Призадумался?

Думой темною

Запечалился...

- Петька, лучше спой.

- Это можно.

Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха:

На кленовой скамье-е, перед бледной луной,

А мы праздной порою сидели;

Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,

Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.

Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач.

- Ну, черт горластый! - проворчал Кузьма. - Чего тебе надо? Пошел вон! - и бросил в траву головешку из костра.

Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: "Кррр-я-як".

- Кузьма Иванович! - кричали с берега мужики. - Дай каши дергачу! Не жадничай...

- Птица тожеть есть хочет.

- У нас ноне равноправия...

- Не жадничай... Это тебе не при старом режиме... Гы, гы.

Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш.

Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп.