Мужицкая обитель

Газеты запрещены. Журналы и вообще периодические издания доступны только "начальству" обители. Монаху не подобает, да и работе оно мешает. К старому тянуть начнет, если не совсем в сердце умерло.

Вглядываясь в этого монаха, я думал: нет, старое совсем умереть не может. Недаром человек бежит из обители в скиты, "чтобы на сердце не приходило". Пока закостенеешь, сколько муки самой лютой примешь на себя. И хорошо, что не умирает старое. Хоть грусть о нем да связывает человека с жизнью, не вовсе делает его аскетом, трупом!

Я вошел на колокольню церкви. Вид отсюда красоты изумительной. Целое море леса кругом… Шумят внизу его вершины. Точно плывешь над какими-то зелеными облаками. И не один плывешь. Вон за несколько верст белый весь Валаам тоже плывет и тоже охваченный отовсюду зелеными облаками. Солнце ударило в него. Весь засиял Валаам… Засветился где-то далеко и золотой купол заброшенного в лесное царство скита… Хорошо дышится… Как бы и жилось хорошо, если бы…

— И на природу соблазняться грешно! — слышится позади печальный голос.

— Как? Да ведь это творение Божие…

— Небом любоваться еще можно. Устреми в него око твое и ищи знамения, там ангелы! А эти леса да горы на землю тянут… Мирским веют. Как туман, от них греховные помыслы идут. Особливо весной, как зацветет да запахнет… Голову кружит — слова молитвы на языке останавливаются… Одно спасение — в церковь и ниц. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Сказывают, далеко земли такие есть — море да камень. Зима десять месяцев. Никакой травки… Лишай один по камню, да мох где-нибудь в низине. Небо тоже грозное там — все в тучах. Вот бы где обитель устроить. Где бы спасаться! Хорошо!

Колодезь и здесь обшитый тесаным гранитом. Выбурен порохом в камне. Вода стоит "как в кадке". Колодцы все вырыл и устроил о. Дамаскин… Он же и дерева насадил… Клен перед кельей строителя — точно круглое облако. Сад тщательно содержится. Прибран весь. Тут "голая луда"[137] была, земли навезли и развели "кущу"[138]. Под деревьями расчищено так, что упавший с ветви листок и тот уносится.

— В свободное время над садом больше работаем. Знаем, что игумен любит его, ну, так почитаючи его. Недавно приехал сюда отец Дамаскин. Немощный уже. Ни рукой, ни ногой. Посмотрел на древа свои. Сказать ничего не может, только слеза у него катится. Истинно премудрый старец был.

— Ну и Господь благословил его начинания!

— Силу ему дал, да творит во славу Его.

В келье строителя портреты старцев, почему-либо прославившихся в этом ските. Один из них, о. Афанасий, отличался чисто монашескими добродетелями; ненавидел людей, прятался от них в дебри лесные, не принимал посетителей, жил один. Веки надвинулись на глаза, холодный взгляд, жесткое лицо, сумрачное, ничего не обещающее. Был он тульским оружейником и постригся в монашество в 1821 году. Пройдя степени келаря[139], очередного чтеца в скиту, ушел в пустыню, где и провел в уединении полном двадцать долгих лет. Даже иноков он не принимал в свой сруб. Когда ему говорили, что мирскому богомольцу беседа его принесла бы утешение, отшельник с чисто монашеским эгоизмом[140] отвечал:

— Я за них Богу ответа не дам, а за себя непременно истязан буду!

Пробовали его пронимать воспоминаниями детства. Один инок стал ему рассказывать о его родине, Туле, какие там ныне широкие улицы, постройки прекрасные и т. д.

— Брат, скажи лучше, много ли понадобится досок для моего гроба и велик ли холм земли подымется над моим прахом?